Общение с душевнобольными требует от врача немалых эмоциональных усилий, специальной подготовки. Помимо клинической беседы существует множество рациональных и иррациональных способов проникновения в их внутренний мир. По мнению многих видных психопатологов, единственным «действующим началом» психотерапии являются тесные эмоциональные связи, эффективные отношения между больным и терапевтом. Стремление усилить терапевтическое воздействие эмоционального контакта привело меня к идее создания скульптурных портретов душевнобольных.

Своей первой моделью я выбрал человека с чертами глубокой умственной отсталости. Ему было 52 года, из которых последние 5 лет он, находился в психиатрической больнице. Судя по истории болезни, он являлся вдобавок ко всему еще и глухонемым. Портрет неожиданно для меня самого удался, тот опыт оказался весьма поучительным.

Уже в самом начале портретирования, делая первые робкие шаги на новом пути, я заметил ощутимую перемену в качестве общения — возникала теплая, раскованная обстановка, исчезало ощущение субординации, при которой больной находится как бы в зависимости от врача. Изменилось и мое отношение к больному — при иных формах общения с умственно отсталым человеком порой трудно избежать чувства собственного превосходства. Но работа над его портретом, требующая для решения сложной эстетической задачи напряжения творческих сил, внушает уважение к личности портретируемого, рождает особые переживания, не знающие иерархических границ.

Наблюдая за поведением глубоко слабоумного человека, общаясь с ним по мере возможности, я замечал, как с материализацией образа появляются положительные изменения в его психическом состоянии. На одном из этапов создания скульптуры, после дружеских подмигиваний и улыбок, он даже «заговорил»: оказывается, он все слышал и по-своему переживал. Одно или два слова он повторял уже часто, в минуты наибольшего эмоционального подъема. Затем мне предстояло наблюдать сцены растущего интереса к портрету, попытки примитивных идентификаций с собой, даже объятия со своим «двойником», периоды долгого узнавания себя перед зеркалом. Что же вызвало столь заметные сдвиги в психическом состоянии больного, неужели удавшийся портрет?

Подобные изменения в эмоциональной сфере больного могли быть следствием того, что на него впервые обратили внимание, проявили к нему чуткость и такт. Поэтому мой первый опыт показался недостаточно «чистым». Требовать новые доказательства? Сомнения подобного рода подвели к работе над портретом Анны Н., находившейся в нашей больнице около четырех месяцев с ранней формой эндогенного заболевания. Большую часть времени она проводила в кровати, укрывшись с головой одеялом. Ее отгороженность от внешнего мира доходила до отказа от приемов пищи. Общалась она по принуждению, формально, с недовольным выражением лица. Прием известных психотропных средств и их сочетаний не приводил к успеху, результаты оказывались минимальными.

На первых сеансах она присутствовала не более пяти минут, в беседу не вступала, всем своим видом выражая крайнее недовольство и желание вернуться в палату. С появлением же первых черт портретного сходства я заметил меньшую выраженность указанных тенденций, а во взгляде — некоторую материнскую снисходительность к моей «болтовне» и к тому, чем я занимаюсь. Со временем между нами возник диалог, начавшийся с вопроса: «Для чего это нужно?». Затем пробудился интерес к портрету и идентификации с собой. Она уже не только позировала, но и активно сотрудничала, помогая мне различными советами. Через некоторое время портрет был закончен — и больную выписали домой с улучшением.

Облегчение контакта с душевнобольным — одно из самых очевидных достижений рассматриваемого похода. Контакт при таком «предметном» общении налаживается независимо от текущего состояния и типа психического расстройства. Больные становятся более доступными в плане патологических переживаний. Приведу отрывок из воспоминаний больной Оксаны М.: «Я чувствовала, как с меня как чехол спадает мое прошлое. Мы делали бесконечно важное дело. Мы вместе его делали. Я уже начинала болеть этой скульптурой. Я видела, как его руки то нервно, то нежно работают над портретом. Он был взволнован моим рассказом. А говорить хотелось много — и все! До самого донышка. Он слушал и это вызывало доверие. Сейчас в процессе работы он мог спрашивать о чем угодно. Да, ничего этого не могло быть в кабинете врачей. Сейчас я ему верила. Верила!»

Именно потому, что на первых сеансах структура патологических явлений вырисовывается со всей полнотой, появляется возможность в дальнейших беседах ее игнорировать — в противном случае работа над портретом не продвигается вперед. Так возникает «цепочка» продуктивного контакта с больным. В этой связи вспоминаются прекрасные клинические разборы профессора Голодец Р. Г., которая, несмотря на усталость, ограниченность во времени, давала больному «выговориться» иногда в течение полутора — двух часов. При этом ревностно следила за тишиной в кабинете. Для новичков это казалось напрасной тратой времени, так как диагноз не вызывал сомнений и некоторые уже зевали или даже дремали на стульях. Но достаточно было видеть, каким «просветленным», «освобожденным» уходил больной, чтобы оценить этот прием как признак высокого профессионализма и человеколюбия.

Особое интимное поле, возникающее в процессе творчества между художником и моделью, знакомое каждому портретисту, позволяет с легкостью использовать элементы рациональной и суггестивной психотерапии. Следует также отметить, что материал обычной клинической беседы исчерпывается вместе с выявлением ведущих симптомов заболевания. Стараясь установить диагноз, классифицируя и обобщая переживания больного, врач вынужден идти по пути нивелирования уникальных черт его личности, разрушения его неповторимого образа. Это и достоинство, и недостаток. Последний особенно заметен в случаях, не поддающихся лекарственной терапии, а также в том факте, что подавляющее большинство душевнобольных, выписанных из стационара, нуждается в реабилитационных мероприятиях.

Общение с больным в процессе создания его скульптурного портрета протекает в атмосфере предельной раскованности, оно не имеет скрытого плана, подтекста, не нуждается в использовании определенных приемов, артистических способностей врача, особого «притворства», знакомого всем, кто работает в психиатрических учреждениях. Напряжение снимается за счет того, что больному ясна цель его присутствия в кабинете.

Выявляя клинические симптомы в процессе портретирования врачу удается наблюдать их преломление у конкретного человека, многообразные личностные нюансы, динамику и смену синдрома. Диалог, начавшийся в процессе портретирования не прерывается и даже может быть возобновлен через несколько лет. Темы диалога могут быть самые различные и они интересны как для врача, так и для больного. Работа над каждой деталью лица или обращение к целому рождает новые ассоциации, продуцирует стимулы для развития диалога. Создается впечатление, что в лице заложен весь жизненный опыт портретируемого, а ключ к нему дает искусство.

Продолжение следует.

Автор: Г. Назлоян.