Толкование сновидения – это основной путь к познанию бессознательного. (Зигмунд Фрейд).

Загадочное состояние, в котором человек пребывает треть своей жизни, — сон — издавна волнует исследователей, поэтов, богословов, психологов. Зачем человеку сны? И почему они снятся? Каков здесь замысел Природы? Отец Павел Флоренский считал, что во время сновидений человек находится на границе соприкосновения двух миров — «видимого» и «невидимого». А если это так, то, может быть, в состоянии сна удастся заглянуть за таинственную завесу, увидеть или услышать знак свыше? Многие убеждены, что это так… Некоторые философы, психологи, изучающие проблемы сна, приходят к выводу, что сон позволяет человеку верно оценить прошлое, скорректировать настоящее и даже с большой точностью прозреть будущее. Оказывается, сном можно управлять, и постигнув эту науку, привести в порядок мысли и эмоции, разобраться в происходящем и даже изменить судьбу.

В свое время я обратил внимание на странную особенность сна — отсутствие в нем смеха. Во сне мы часто пугаемся, радуемся, плачем, страдаем, испытываем эротические соблазны, стремимся к какой-то цели, но крайне редко смеемся сами или слышим смех других. Собственно, и те редкие случаи смеха или улыбки во сне, которые можно припомнить, — это, как правило, следствие радости, переизбытка жизненных сил, но почти никогда не оценка комичности той или иной ситуации. К тому же, смех во сне почти всегда оказывается сигналом, знаком того, что наш сон заканчивается. Мы смеемся и — просыпаемся, переходя из одного состояния бытия в другое. Эта связка хорошо известна мифологии, где смех героя перед пробуждением или сразу после него — явление довольно обычное. Итак, сон — это человек без смеха. Без того смеха, который выполняет множество функций в период бодрствования.

Но только ли смеха мы не находим во сне? Взяв смех (вернее, его отсутствие) как ключ к таинственным подвалам сна, я вскоре обнаружил, что среди потерь, которые несет наше сонное сознание, оказалось и столь привычное для нашей дневной жизни чувство удивления. Впрочем, как и в ситуации со смехом, нельзя сказать, что сны начисто лишены удивления. Но мы здесь удивляемся крайне редко и, опять-таки, когда сон наш уже заканчивается, истаивает. Есть особый род удивления во сне — осознание того, что мы спим, что видимое нами всего лишь сон, а не что-то реальное. Сну, впрочем, нередко удается обмануть нас и в этом случае: осознав сон, мы полагаем, что уже проснулись, а на самом деле, как потом выясняется, лишь перешли из одного сна в другой. Однако, как правило, факт осознания сна означает его прекращение. Механизм удивления разрывает материю сна, и сквозь образовавшиеся прорехи мы выбираемся из сна в явь.

Обычно же спокойно спящий человек не удивляется ничему. Он может увидеть умерших родственников, чудовищ, химер, собственного двойника, и все эти образы, несмотря на свою фантастичность и гротескность, не вызовут в нем никакого интеллектуального протеста. Сон, каким бы странным с дневной точки зрения он ни был, воспринимается нами как не подлежащая сомнению данность. Мы можем бояться увиденного, можем -восхищаться, но в подлинности своих ночных образов, в их праве на существование мы не сомневаемся.

Третья особенность сна располагается уже за его пределами. Я имею в виду феномен забывания только что увиденных сновидений. Правда, и здесь можно вспомнить случаи, когда сон запомнился надолго и в самых разнообразных подробностях, однако по сравнению с сотнями снов, которые мы видим еженощно и полностью или частично забываем, такое запоминание — большая редкость. Обычная картина утреннего пробуждения выглядит примерно так: очнувшись от сна, в котором мы столкнулись с какими-то странными и впечатляющими обстоятельствами, мы начинаем стремительно, буквально с каждой секундой забывать свой сон. В итоге через две-три минуты у нас не то что не остается подробностей сна, но мы вообще забываем, о чем в нем шла речь.

Возможно, в течение дня или на другой день мы вспомним какую-то подробность сна или какой-то его эпизод, но этим, скорее всего, дело и закончится. Сон останется закрытым для нас; когда-нибудь мы вспомним о нем в другом своем сне, может быть, даже пересмотрим его заново, с новыми подробностями и поворотами сюжета, но память об этом событии наутро оставит нас точно так же, как и прежде.

Три символических момента, которые я обозначил, дают возможность увидеть в феномене сна нечто неожиданное и весьма важное. Прежде всего, при внимательном взгляде становится ясно, что все они как-то между собой связаны или, если сказать точнее, имеют общую причину или природу. Сон — особое бытие; своего рода инобытие нашей личности.

Главный изъян спящего ума состоит в том, что он полностью лишен «интеллектуального зеркала», благодаря которому человек способен оценивать свои действия так, как если бы он смотрел на них со стороны. Иначе говоря, днем мы способны не только видеть что-то и думать о чем-то, но и одновременно с этим (незаметно для себя) оценивать свои мысли и чувства с позиций «второго Я», представляющего собой неразрывное соединение интеллекта и нравственного чувства. Во сне же происходит следующее: мы можем во всех подробностях рассмотреть какую-либо из ночных химер, но при этом не увидеть самого главного — ее фиктивности. Как сказал бы Андрей Платонов, «сторож ума» если и не спит во сне вместе со всем человеком, то, во всяком случае, никак своего бодрствования не выдает.

Пожалуй, «сторож ума» — словосочетание наиболее удачное для того смысла, который я хочу выразить. «Сторож ума» — это и есть «второе Я» или «интеллектуально- нравственное зеркало», без которых нет целостной человеческой личности. Сознание — это именно со-знание, а не одна только информация. Собственно говоря, именно это зеркало и дает возможность увидеть смешное, оценить его и рассмеяться. Ведь смех — дитя рефлексии. Смех — подлинный смех, а не обычная смеющаяся радость — представляет собой подлинно интеллектуальное чувство. Животные умеют радоваться и бояться, но смеяться не умеют; не случайно Аристотель считал смех одной из родовых черт человека. Во сне мы делаем шаг назад — к породившей нас природной стихии: вот почему здесь не слышно смеха. Природа — вещь сугубо серьезная.

Я уже говорил о способности вспоминать во сне то, что было увидено нами в снах предыдущих, пусть они приснились нам много дней или даже лет назад. Проснувшись и пытаясь удержать расползающиеся нити только что увиденного сна, мы иногда осознаем, что уже видели этот сон прежде или что, во всяком случае, этот сон был как-то связан с другим сном, нами давным-давно забытым.

Что это означает, если перевести разговор в плоскость теории или, вернее, философии памяти? Налицо ситуация, в которой сталкиваются две противоположные интенции: забывания и запоминания. Отсутствие у спящего человека «зеркала рефлексии», о котором я уже говорил, помогает понять причину скорого забывания сновидений: нельзя запомнить то, что не было оценено, взвешено на весах разума, проверено сознанием. В то же время во сне мы можем вспомнить о событиях, которые давным-давно уже стали недоступными нашей дневной памяти. Вот это обстоятельство и подводит меня к предположению об особом характере памяти, действующей во сне.

Память сна — тотальная. Собственно, это скорее определение для всей памяти человека. Известно, что память — это механизм для забывания различных событий в гораздо большей степени, чем для их запоминания и закрепления. Во сне, похоже, механизм забывания временно отключается, и человек оказывается один на один с памятью о прожитой им жизни в полном объеме и без какой-либо цензуры. Во сне человек помнит абсолютно все, что когда-либо слышал, видел или чувствовал. Отдаленное представление о такой памяти могут дать, наверное, свидетельства людей, оказавшихся в чрезвычайной ситуации и наблюдавших в течение нескольких мгновений всю свою жизнь. Впрочем, это сравнение весьма несовершенно: во сне ситуация иная. Картина прошлого оказывается гораздо более полной. Она складывается не из каких-то отдельных ярких впечатлений-фрагментов, а из всех без исключения сколько-нибудь значимых элементов прожитой жизни.

И вместе с тем эта картина в определенном смысле оказывается куда более бедной и бесполезной, так как является она уму не бодрствующему, не со-знающему, а спящему. Человек дневной подобен тому, кто бродит у дверей сокровищницы, зная, что там хранятся несметные богатства, но не видя перед собой ничего, кроме запертой двери.

Человек ночной, спящий — это тот, кто открыл дверь, вошел внутрь сокровищницы и видит все, но видит, не понимая, не оценивая то, что перед ним лежит. «Сторож ума» бездействует, и человек сливается с окружающим его знаковым многообразием. Человек видит свое прошлое и одновременно как бы не видит его: он получает в свое распоряжение знание о прошлом, но лишается возможности со-знавать его. Во сне «Я» человека оказывается растворенным в памяти. Причем именно памяти, а не «Я» принадлежит во сне главная роль: память приказывает, настаивает, подсказывает, запрещает, искушает. Напомню то, что я уже говорил о смехе, удивлении и забывании. Видя перед собой сразу все свое прошлое, спящий не может ни рассмеяться, ни удивиться увиденному. Не может он всего этого и запомнить. Память сна и разум дня надежно разграничены хрупкой стеной пробуждения.

Из сказанного не следует, что всякое сновидение разыгрывается на всех пространствах нашей тотальной памяти. Сон, его сюжет и особенно его подробности представляют собой результат совместных действий нашей тотальной памяти и сегодняшней психологической потребности в самоидентификации. В необозримых пространствах нашей памяти о прошлом (а прошлое есть все, что происходило с нами вплоть до только что минувшей секунды) сон прочерчивает лишь одну дорожку с ее особыми поворотами, подъемами, спусками, тупиками и провалами. Сон выстраивается из самых разнообразных, чаще всего недавно виденных деталей, подбираемых одна к другой в любом порядке.

Вопрос, правда, в том, кто именно подбирает детали, кто именно выстраивает сюжет сна. Если бы это был сам спящий человек, он, наверное, сумел бы запомнить свои ночные фантазии и без труда проанализировать их днем. И коль скоро этого не происходит, мы вправе предположить, что существует некий независимый центр, контролирующий ход нашего сновидения, отбирающий необходимые детали и направляющий его сюжет.

Вопрос о местоположении этого центра меня сейчас не интересует, тем более что где бы он ни находился — внутри человека или вне его,— сути дела это не меняет. Мы чувствуем, что сон обладает властью над нами, что он ставит перед нами свои вопросы, и этого оказывается вполне достаточно, чтобы признать его первенство; не зря же мы говорим: «Мне приснилось», — то есть пришло само, откуда-то, не по моей воле.

Но если сон есть внешняя сила, если он навязывает нам свой замысел и сюжет, значит, мы перед ним беззащитны? Впрочем, кто от кого беззащитен? Ведь если мы говорим о власти памяти над нашим сегодняшним «Я», то речь идет именно о нашей памяти, то есть все о том же «Я», но только растянутом во времени, ушедшем в прошлое, забытом. Возможно, тут и скрыт источник сновидений: сны приходят из прошлого. Вернее, так: сон есть форма проявления тотальной памяти человека, это способ проявления прошлого таким, каким оно было на самом деле, в нашем сегодняшнем сознании.

Почему я говорю «таким, каким оно было на самом деле»? Разве днем мы не помним о происходивших с нами некогда событиях? Помним, но помним об очень немногих событиях; подавляющая же часть прошлого уходит в подвалы памяти, перекодируется и укладывается так, что на дневной свет это вытащить уже практически невозможно. Разве что иногда какая-то случайная деталь, звук, цвет, запах могут вдруг натолкнуть нас на воспоминание о вещах, казалось бы, давным-давно забытых. Мы, разумеется, помним о том, как переезжали из одного города в другой или как сдавали экзамен в институт, но помним весьма своеобразно. Вместо реального прошлого в многообразии его истинных подробностей, нередко для нас неприятных, в памяти постепенно создается миф о прошлом. Своего рода конспект прошлого, его далекая от действительности схема.

Формальная последовательность наиболее заметных событий жизни сохраняется, однако их характер и, главное, их подлинный смысл в большей или меньшей степени изменяются, искажаются. Иначе говоря, идет отбор событий и подсознательная их подгонка под удовлетворяющую нашу личностную самодостаточность схему. Одним событиям придается большее значение, чем они имели на самом деле, другим — меньшее. Меняются оценки происшедшего: то, что казалось верным и справедливым, по прошествии многих лет может выглядеть уже несправедливым, и наоборот. Есть, конечно, вещи, которые ничто не может изменить (они, собственно, и составляют стержень личности, «самость» души), однако очень многое претерпевает переоценку. Вот почему часто, когда встречаются давно не видевшиеся люди, их поражает несовпадение оценок событий, участниками которых они были, и вообще обилие фактов, деталей, о которых сам человек уже давно забыл, а другой почему-то помнит.

Тотальная память дремлет при свете дня, давая нам возможность побыть в иллюзиях относительно себя и своего прошлого. Она знает, как все было на самом деле, но ее знание ослаблено контролем ума, выстраивающим миф о прошлом. «Сторож ума» внимательно следит за всем, что происходит в пространствах самооценки, и отсекает все, что может нарушить наличествующий к данному моменту психологический комфорт или, во всяком случае, относительный баланс.

Но вот приходит ночь, и тотальная память просыпается, беря душу беззащитного человека в свои руки. Теперь память властвует и приказывает, человеку же остается сражаться за миф о самом себе, лишившись таких мощных и верных союзников, как удивление и смех.

Продолжение следует.

Автор: Л. Карасев.