Никто не жалуется на ум, но все жалуются на память. Мы пишем на календаре, что нужно сделать завтра, а потом забываем взглянуть на календарь. Мы завязываем на платке узелок и уже через час никак не можем сообразить, зачем завязали. Отчего мы забываем? И что мы забываем?

Несколько лет назад группа психологов решила проанализировать ход мысли изобретателя. Психологи прибыли на знаменитый автомобильный завод, их познакомили с ведущими конструкторами, они записали их рассказы. Увы! Рассказы не содержали ничего, кроме описания самого изобретения. «Конструктор рассказывал нам, какую ручку он переместил, какой использовал материал, но для исследования его мышления это ничего не давало», — пишет К. А. Славская в своей книге «Мысль в действии» и сама же объясняет, почему полученные сведения оказались однобокими: «Мы имели дело с уже закончившимся мыслительным процессом».

Закончившийся процесс — в этом разгадка половины наших забываний. «Подписано, так с плеч долой», — как говорил один литературный герой. С плеч долой — из памяти вон! В конце 20-х годов немецкий психолог Курт Левин и его аспирантка, впоследствии профессор Московского университета Берта Зейгарник, доказали, что прерванные действия сохраняются в памяти прочнее, чем законченные. Незавершенное действие оставляет у нас подсознательное напряжение.

Вы с приятелем на улице, и вам надо опустить письмо. Высматриваете повсюду почтовые ящики, и все, что говорит вам приятель, проходит у вас мимо ушей. Вот и ящик, вы опускаете письмо, действие закончено, напряжение спадает, вы мгновенно забываете о письме и обращаетесь к приятелю: «Так о чем ты говорил?».

Еще один, более тонкий случай разбирают американские психологи Джордж Миллер, Карл Прибрам и Юджин Галантер в своей книге «Планы и структуры поведения». Человек пишет письма пяти адресатам, и его прерывают в середине занятия. Будет ли разница в напряжении, если работа прервалась между двумя письмами и если в середине письма? Конечно. В первом случае помнить почти нечего, у каждого письма своя «система напряжения», и человек может даже забыть, что он не дописал писем. Во втором разрывается сама «система», и человек стремится вернуться к прерванному занятию.

И лучше бы он в инстинктивном стремлении освободиться от напряжения не обращался к «внешней памяти» — не записывал свою прерванную мысль на бумажке, даже если она будет лежать на видном месте. Он будет глядеть на бумажку и не понимать, что за чепуха там написана. Нет ничего коварнее «внешней памяти»; психологическая разрядка часто оказывается сильнее ее.

Шведский естествоиспытатель Карл Линней любил в старости перечитывать свои труды, очень ими восторгался и никак не мог поверить, что все они написаны им. Толстой, по свидетельству Гольденвейзера, тоже не узнал свое сочинение и с похвалой отозвался об авторе какого-то отрывка, который читали в его присутствии. Отрывок был из «Войны и мира». Возраст тут ни при чем. Просто все это было давно «подписано». Как раз старики лучше помнят то, что относится к далекому прошлому, в особенности свои подвиги, о которых теперешнему поколению нечего и мечтать. Данный факт был также отмечен классиками («Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя…»).

МЕЧТЫ БЕДНОГО БУХГАЛТЕРА

«Я это сделал»,— сказала мне память. «Но я не мог этого сделать», — возразила гордость, и память сдалась». Сильно упрощая, можно сказать, что в этом афоризме Фридриха Ницше сконцентрирована вся теория забывания, созданная Фрейдом на рубеже XIX и XX столетий. Если человек пережил какой-либо острый конфликт или неприятное аффективное состояние, особенно такое, которое ущемляет его самолюбие, то «спасительная сила перемещения внимания» подавит саму мысль об этом состоянии и вытеснит ее в сферу бессознательного. Сфера эта беспредельна и способна вместить все, а неприятное — в первую очередь. Следы неприятного не исчезают совсем. Они могут лишь исказиться и принять другую форму; иногда под влиянием благоприятных условий они вырываются наружу.

Фрейд рассказывает об одном своем пациенте, который, отправляясь на почту, забыл письмо дома. В другой раз он взял письмо, но забыл написать адрес на конверте. В третий раз на конверте не оказалось марки. И тут только он осознал, что забывчивость неспроста — ему втайне не хотелось отправлять это письмо. Другой пациент никак не мог удержать в памяти имя своего знакомого. Оказалось, что давным-давно некто, носивший то же имя, причинил ему страдания. С тех пор память его отказывалась хранить ненавистное имя.

То, что мы забываем, мы не желаем помнить. Весьма возможно, успокаивает своих читателей американский психолог Уильям Джемс, что поразительная память Дарвина вполне совместима со средней физиологической способностью его мозга. Если человек с ранней юности задастся целью обосновать теорию эволюции, соответствующий материал будет накапливаться у него быстро и задерживаться прочно. «Тайна хорошей памяти заключается в искусстве образовывать многочисленные и разнородные связи со всяким фактом, который мы желаем удержать в памяти, — пишет Джеймс. — Из двух людей с одним и тем же опытом и одинаковой природной восприимчивостью у того окажется память лучше, кто упорно размышляет над своими впечатлениями».

Тайна Дарвина раскрыта. Но у великого натуралиста была, оказывается, не одна тайна, а две, и вторую раскрыл тоже психолог — Фрейд. В «Автобиографии» Дарвин признается — и Фрейд обратил на это внимание,— что, несмотря на хорошую память, он тщательно записывал все факты, противоречившие его теории. Именно они всякий раз спешили улетучиться из памяти.

Фрейд не щадил и себя. Как-то раз, просматривая свою врачебную книгу, он наткнулся на имя одного из своих пациентов, и хотя пациент был недавний, он никак не мог сообразить, кто бы это мог быть. После мучительного припоминания его осенило: этому пациенту он поставил неправильный диагноз.

Другой случай сложнее и интереснее. Фрейд сидит на даче и пишет книгу. В одном месте ему понадобилось привести пример сна наяву — честолюбивой мечты, и он вспоминает бедного бухгалтера из романа Доде «Набоб». Бухгалтер ходит по Парижу и мечтает, чтобы на его пути оказался экипаж, лошади вдруг понесли, а он смело бросится навстречу, остановит их, из экипажа выйдет знатная особа и скажет ему: «Вы мой спаситель, я обязана вам жизнью. Что я могу для вас сделать?»

Возвратившись в город, Фрейд берет «Набоба», чтобы сличить то, что он вставил в книгу, с текстом. Ничего похожего нет у Доде. Что за наваждение? Да это он сам, Зигмунд Фрейд, со своими собственными честолюбивыми мечтами тех далеких лет, когда, одинокий и нуждавшийся в поддержке, он бродил по Парижу, пока великий психиатр Шарко не принял его в свой круг. У Шарко в доме он и встретил автора «Набоба». Кто в юности не был во власти подобных фантазий? И вот теперь, вытесненные враждебным отношением ко всякому покровительству, но не исчезнувшие, они прорвались наружу в виде ложного воспоминания.

Если память дает осечку, ищите скрытый мотив. Одна дама не узнает на улице собственного мужа. Другая, в самом начале свадебного путешествия кладет куда-то обручальное кольцо и не может найти. Фрейд предсказывает, что оба брака будут недолговечны, и предсказание сбывается. Наши потери символичны, наши неузнавания красноречивы, а наши обмолвки, описки, очитки — разве случайны они? Иногда в них проглядывается нетерпение, иногда затаенное желание, противоположное тому, о чем мы говорим, иногда и невинный мотив, но мотив — причина, а не случайность.

Сколько встречается людей, про которых мы говорим, что на них нельзя положиться, развивает Эрик Фромм идеи Фрейда. Они не выполняют обещаний, перепутывают поручения, заставляют себя ждать. Они рассеянны, но не оттого, что поглощены мыслью: им так удобнее. Все их прегрешения им обычно прощают, считая, что такими уж они родились, и тут ничего не поделаешь. Они всегда милы и обаятельны, обычно им трудно в чем-нибудь отказать. Да, они таковы, но за всей их беспечностью и обаянием, за подчеркнутой, но быстро выдыхающейся услужливостью, за их забывчивостью, распространяющейся, к удивлению окружающих, и на собственные интересы (то есть на то, что мы, меряя их на свой аршин, полагаем их интересами), кроется глубочайший эгоизм, пренебрежение к людям и постоянное стремление сохранить душевный комфорт — основу несокрушимого здоровья, давно уже, по их заверениям, пошатнувшегося.

Продолжение следует.

Автор: Сергей Иванов.