Двойники романтического воображения

Новое время принесло коренное изменение пропорций фантазирования и логике в культуре. Рационализм, пришедший на смену средневековому мировосприятию, делает попытку вообще отказаться от услуг образа в научной картине мира, устройстве общества и воспитании человека: Вселенная может быть представлена как геометрический чертеж, человеческая жизнь управляется логическими законами, а личность должна точно знать свои интересы, работать и не фантазировать. Политические деятели, философы, литературные критики и педагоги не любят образ и порицают излишества фантазии. «Распущенность» изгоняется из быта и мыслей, язык очищается от метафор и многозначности, искусство стремится ясными словами и фигурами выражать ясные идеи, а не «разнуздывать чувственность».

Эпоха XVII—XIX веков закрепляет логически-рассудочные способы организации коллективного и индивидуального сознания как ведущие в обществе, которое ставит своей целью безостановочный прогресс, а не воспроизведение традиционных отношений. Но в конце XVIII века воображение, отнесенное ко второму разряду умственных способностей, опять появляется на культурной авансцене Европы. К этому времени оказывается, что рационально-механистические средства мысли недостаточны, чтобы указать личности ее перспективу, уравновесить с обществом и миром. Общественно-художественным течением, поднявшим статус воображения в культурной жизни Европы, был романтизм.

Произведения романтиков переполнены фантазией, язык их изобилует метафорами и образами, теоретические манифесты зовут к преодолению земного времени и пространства художественным воображением. «Пространство и время — симптомы слабости»,— пишет немецкий романтик Л. Тик. «Литература» — «сон о бесконечном, безграничном настоящем»,— отзывается его собрат по перу Новалис.

Но в отличие от древних и средневековых аскетов у романтических мечтателей нет изолированных пещер — лабораторий для самосозерцания. Воображение уже не получит главенствующей роли в устройстве картины мира, это место прочно занято рассудком. Социальная функция фантазии сместилась; она призвана теперь согласовывать внерациональные моменты человеческой активности с рациональными, но под верховной властью последних. Образно-метафорические средства отражения мира, более гибкие и вездесущие, чем логические, получат, в основном позже, наименования «бессознательных», «архаических», «иррациональных», их будут рассматривать иногда как признаки свободы.

Образы и мечтания отныне становятся собственностью самого мечтателя, перестают быть, скажем, орудием подчинения отдельного человека высшему авторитету. Однако вымышленный мир надо носить в сознании, живя среди людей и занимаясь практическими делами. Это порождает раздвоенность сознания. Иногда под пером писателя внутренние антагонисты расходятся и обретают самостоятельность.

Литература века населена двойниками: господин Голядкин Достоевского, доктор Джекиль и мистер Хайд Стивенсона, расщепленные герои Гофмана… Но романтический «иной мир» допускается в литературу, как и в жизнь, в той степени, в какой он подконтролен и пассивен, иначе он рассматривается как патологический симптом. Даже воображая, мечтатель должен помнить, что он воображает.

Но, разумеется, сфера символически-образного ассоциирования шире, потому что оно свое и в заповедных областях «чисто логической» деятельности, поскольку там есть человек. Талант, выходящий за рамки логики…

Исследование научного творчества во многом сводится к разрешению (или констатированию) противоречий, которые делают каждое открытие загадкой. Дело в том, что одними лишь «законными» средствами теоретического мышления — операциями с абстрактными понятиями и знаками — принципиально нового знания не получишь. Безупречная логика производит только «старое новое знание», комбинируя элементы уже известные. Но в то время, когда научный метод переживает паралич перед лицом неразрешимой задачи, откуда-то из глубины утомленного мозга ученого появляется символ с его заведомо осужденными кружными путями к истине, неизбежными путаницей и «неправильностями».

Открывателю видятся падающее яблоко, змея, кусающая хвост, он получает подсказку в музыкальном аккорде, во сне и т. д. Приход «внезапного» решения отмечен двумя моментами: 1) временной заменой «правильного» линейного рассуждения свободным ассоциированием художественного типа; 2) появлением на месте понятий образов и символов. По словам одного из биографов, А. Эйнштейн считал существенной частью своего метода «довольно неопределенную» внелогическую игру со зрительными и двигательными знаками, которым затем не без труда подыскивались поясняющие слова. Уместные здесь термины «интуиция», «бессознательные умозаключения», «образное мышление» в сущности выражают разные пропорции сочетания образа и понятия.

Символическое ассоциирование не имеет гражданства в сфере линейных, внеличностных схем научного рассудка, но ему дозволено присутствовать в научном процессе под терминами «эмоциональная насыщенность», «субъективная окраска», «психологическая сторона собственно научного мышления». Однако едва ли можно сомневаться, что перед нами не просто «аспект», «сторона», «окраска», но пришедшая на помощь своему антиподу фантазия, так и не вычищенная из науки веками борьбы с «вымыслами», «ложью», «излишествами». Она не умеет двигаться по заранее заданным правилам, но способна сделать потребности, эмоции, ситуативные состояния человека средством сплочения разрозненных элементов опыта в единый образ. Внутренним камертоном правильности решения становится насыщенное переживание его гармонии и целостности. Воображение постепенно занимает в научном производстве место своего рода «дополнительной программы».

Стереотипы старых доктрин расшатываются аналитической работой ума, но элементы знаний тем легче по-новому выстраиваются воображением, чем в большей степени личность ученого в целом, а не одна лишь его логика, является автором открытия. Ведь нормальное человеческое сознание представляет собой единство образно-символического и логико-понятийного пластов. В этом, может быть, объяснение слов, обращенных к самому, кажется, интуитивному и артистическому гению в науке XX века: «По профессиональным меркам научный талант Эйнштейна и его технические способности не поражали воображение. Его превосходили многие. В строгом смысле слова, у Эйнштейна в самом деле не было особого научного дара. Но стоило ему прикоснуться к научной проблеме, как та преображалась, словно по мановению волшебной палочки. Эйнштейн обладал подлинно волшебным талантом, выходящим за рамки логики. — талантом, выделяющим гения из массы менее значительных, но более талантливых, чем он, людей». Так пишет американский математик и биограф Эйнштейна Б. Хофман.

Автор: В. Шкуратов.