На изломе XIX и XX веков были очень модны профессорские «экскурсии» по истории культуры и искусств. Монументальное здание цивилизации в основных чертах уже виделось завершенным. Ослепительный свет знаний и разума освещал его исторические залы, и несмотря на отдельные не разобранные еще коллекции запасников, несовершенства и спорность некоторых экспозиций, в них было все ясно и благонравно. И посетителям, и экскурсоводам доставляло истинное эстетическое удовольствие идти от витрины к витрине, начиная от веков, покрытых мраком варварства и хаоса, до облагороженной науками и искусствами современности. Прислушаемся же к высказываниям подразумеваемых участников подобной экскурсии.

…Азия. Неподвижность и тысячелетнее пребывание на одной точке. У восточных азийцев — арабов, персов, турок — господствуют фатализм, у индусов — чувственность, китайцы же скованы внешним соблюдением обычаев и педантизмом. Северная Азия как страна слишком низменная и Средняя — Монголия, Гоби — как слишком возвышенная вообще почти не имели никакой культуры…

Америка. Хотя у американских племен и было земледелие, ремесла и «до некоторой степени искусство», христианство оказалось не в силах привить культуру этим племенам — и таким образом американские континенты представляют в культурном смысле интерес лишь постольку, поскольку они являются отражением европейской современности…

Не задержится мысль и над Австралией, так как «…туземное население (австралийские негры) со времени появления европейцев оттеснено в пустынные места: оно нецивилизовано и предназначено к вымиранию…» Но, пожалуй, самую печальную картину являет «черный континент». «В крайне однообразной Африке,— откроется «экскурсантам»,— следует резко разграничить культурные области на побережьях и осужденную природой на отсутствие культуры внутреннюю часть… Культура в сущности касается ее только с краю (как ясно из предыдущих пояснений — постольку, поскольку эти края затронуты греко-римской или европейской культурой). В других частях, внутри почти недоступного материка, проходят полосы темных в культурном смысле, получерных народностей или совсем черных негров».

Усомнимся ли мы после этих слов, что на фронтоне здания общечеловеческой культуры можно начертать на вечные времена итоговую мысль нашего профессора: «Европа, населенная двадцатью различными племенами,— самая цивилизованная часть света»? Конечно же, нет. Не подозревая даже, что к входным створам портала обрисованного выше «здания» уже прибивается кощунственная декларация, заканчивающаяся поистине оскорбительно для только что обретенного нами культуртрегерского самодовольства: «Новое поколение художников благодарит Африку за то, что она помогла им выбраться из тупика и застоя».

Какой же водораздел, не замеченный маститым нашим «экскурсоводом», пролег между этими почти одновременно сказанными фразами?

Основы мировоззрения, подобного только что приведенным взглядам И. Гонеггера, в самом сокращенном виде сводятся к постулатам, которые можно расположить в следующем логическом порядке.

Во-первых, все «культурно историческое развитие совершалось в пределах, находящихся между южным тропиком Рака и 60° северной широты», ибо «культура развивается преимущественно в надтропических областях северного полушария». Во-вторых, все развитие человеческой культуры сравнимо как бы антропологически: «Восток, азиатская культура… — это детство античного духа, и Восток не достигает более зрелого возраста и умирает в детстве. Греческий мир — юношеский возраст античного мира,— умирающий в расцвете юношеских сил». Но следует естественно из этого — Европа смогла увидеть сквозь ночь средневековья тлеющие угли этого духа, и возжечь от них пламень Возрождения, которое «…рассеяло романтические туманы средних веков и исцелило человечество от неспособности мыслить».

И как неоспоримая истина, естественно вытекающая из этих положений — культура всех времен и народов проверяется лишь тем, насколько она согрета этим пламенем, а искусство — насколько оно подвластно координатам Возрождения.

Прослушаем лишь несколько периодов из другой обзорной лекции, уже по истории искусства, прочитанной в этих же залах «инспектором изящных искусств города Парижа» Луи Гуртиком.

«Когда бродишь под боковыми порталами Шартра, среди бесчисленных фигур пророков, апостолов и мучеников, то, даже не пытаясь произвести неосуществимую хронологическую классификацию, кажется, что присутствуешь при медленном труде, который стряхивает сон с этого каменного мира и сообщает мертвой материи ту гибкость, которой требует жизнь… Вы видите, как камень развертывается, смягчается, образует впадины, чтобы воспроизвести движущееся тело и развевающуюся одежду».

То есть готический стиль, пришедший на смену романскому, выше последнего именно потому, что «тело перестает быть застывшим… вся фигура со своими гибкими членами гармонически уравновешивается», ибо не может быть сомнения в том, что «застывшее» тело по своим художественным достоинствам всегда ниже изображения, в котором передано ощущение движения.

И мэтр Гуртик потому с чистой совестью заканчивает: «И вот теперь эти фигуры соединяются попарно, разыгрывая какую-нибудь мирную драму,— «Благовещенье» или…» (А не все ли равно, действительно, «Благовещенье» или…? Лишь бы фигура со своими гибкими членами гармонически уравновешивалась, а в сцене «Благовещенье» или…» — это ведь совершенно второстепенно. Однако мы отвлеклись. «В XII веке Богоматерь изображается не иначе, как сидящей с Божественным Младенцем на коленях…

Иисус не глядит на нее, он уже проповедует или благословляет. Так изображали ее на тимпанах романских церквей… В готических соборах ей всегда посвящен портал: она стоит, слегка приподняв одно бедро и небрежно согнув правую ногу,— поза, собирающая одежду в широкие косые складки… Не остается следа от бесстрастного тупоумия романских мадонн; голова наклоняется к ребенку, глаза полузакрыты и рот улыбается. Этот гибкий стан, это волнистое платье, эти руки… нежный взгляд… все эти очаровательные черты…»

Можно, конечно, понять инстинктивную галльскую галантность парижского инспектора. Но все же не слишком ли это — оценивать мадонну степенью ее плотского приближения к мадам Рекамье? Если бы мсье Гуртик услышал этот вопрос, он бы искренне удивился ему и, закончив обзорную экскурсию по средним векам, на пороге зала истинного, классического искусства снисходительно бы ответил:

«После идеализма XIII века флорентийцы, подобно другим художникам, были сначала во власти прямолинейного и грубого реализма; но в течение XV века они занялись, изучением форм человеческого тела с такой страстью и методичностью, что достигли уровня античного искусства…»

…То есть начать путь к тому совершенству, что на вечные времена создало Высокое Возрождение.

Так окостеневший свод правил, освященный великими именами титанов Возрождения, обрек новоевропейское искусство на высокомерное одиночество — во времени и пространстве.

…Конечно же титаны не ответственны за пигмеев, упрятавших их прометеев огонь в свои серные спички. Титаны утверждали то, что выстрадали, пигмеи самоутвердились на сложившихся затем стереотипах. Титаны открыли новый путь в бесконечном пространстве искусства, пигмеи, канонизировали этот путь. Тупика они не опасались — для их крошечных шажков любой тупик был удален в бесконечность…

Автор: В. Г.