Если обратиться к Древнему Египту, то окажется, что все формы позднейшего искусства, нам близкого и понятного именно как искусство, включающее в себя формы художественные, являются чем-то производным, чем-то развивающимся из тех первоисточников, в которых вспыхивает это подлинно духовное, это пневматическое искусство… Это было искусство в самом чистом, в самом высоком, самом подлинном смысле этого слова. Это было искусство магии, потому что здесь, фактически, человек в косной материи запечатлевал свой духовный образ, и даже не свой духовный образ, а нечто еще более высокое, то, что являлось содержанием этого образа, по отношению к чему сам образ являлся лишь оболочкой: это то, что Платон называет идеями, то, что можно назвать духом человеческим…

Искусство пневматическое мне представляется как непосредственная магия, собственно для пневматического сознания не нужная, или, вернее, нужная в такой форме, в которой осуществляется непосредственное преображение. Искусство в том смысле, в котором мы привыкли его понимать, там невозможно. Там возможна только единственная его форма, но зато универсальная, это форма мистерий… Когда я пытался сопоставить это с сегодняшним днем, то здесь получается как-то странно. С одной стороны, мы как будто бы чрезвычайно далеки от этой пневматической подосновы искусства, а с другой стороны, она ощущается нами как чрезвычайно близкая. И странно, что когда мы видим формы египетского искусства сейчас, они как-то понятней и ближе нам, чем формы греческого искусства.

Сейчас со все большей силой начинает увлекать людей мысль, в частности, мысль специалистов, о тех возможностях, которые раскрываются в искусствах архаических, в искусствах, очень близких к геометрическим формам, в искусствах, так мало украшенных и несущих в себе ту большую наивность и простоту, ту непосредственность, в которой этот магизм, это действие ритуального знания так свежо и так очевидно.

В египетском искусстве еще одно обстоятельство меня всегда поражало и кажется мне очень значительным. На протяжении большого периода времени (…) эволюции менее значительны, чем то единство формы, которое проходит нерушимо через все эти века и тысячелетия…

Единство стиля, стиля египетского, как общего эгрегора данной культуры, не нарушилось. Это обстоятельство поразительное. Оно поразительно потому, что так непривычно для нас. Мы так привыкли к тому, что искусство на протяжении каждого десятилетия, каждого даже пятилетия — наше современное искусство прыгает от одного стиля к другому. Сколько «измов» всяких пережили мы, но почему там все так спокойно и плавно?..

Там была какая-то найденность. И мне кажется, что в этом секрет стиля египетского искусства. Найдена форма. Она столь отточенна и столь утонченна, что удовлетворяла всем потребностям и всем запросам культурным, которые в то время по отношению к тем формам могли быть проявлены.(…)

Рассматривая египетское искусство с точки зрения его вневременной значимости, так сказать, через головы веков, приближая его к проблеме культурного строительства, нам современного, нельзя не остановиться на значении в этом смысле египетского иероглифа. Он возникает ведь тоже, по-видимому, вне специфической художественности, он сроден пирамидам и древнейшим храмам. Недаром и форма его определилась не его предметной изобразительностью (ибо это лишь его функция), а геометрическим ритмом.

Иероглиф — священная резьба — так назвали эти таинственные письмена греки. Иероглиф — не письменный знак, таким он становится лишь потом, приспособляясь к потребности в письменности, этому типичному фактору психической фазы человеческой культуры. Иероглиф — это священный знак культуры пневматической, в письменности не нуждающейся, ибо культура эта опирается всегда на устное предание, логос действенный, не отъединенный от бытия.

В этом смысле по отношению к египетскому иероглифу можно было бы сказать все, что сказано мною по отношению к формам, слагавшимся в пневматической фазе египетской культуры. Осуществление этих форм есть магия, и иероглиф — магическая формула. В этом таинственном, сверхсмысленном знаке дано было человечеству осознать свое духовное первородство, через его форму прозреть духовными очами. Иероглиф фактически разрешил проблему видения в мирах потусторонних, ибо дал возможность видеть при посредстве физического зрения феномены мира духовного, идеи, сделав как бы прозрачным камень. Само начертание иероглифа в этом смысле именно и являлось магическим актом, разрывающим ауру нашего космоса, тем актом, силой которого рушилась твердокаменность стен гранитных и базальтовых, и за ними и сквозь них, как бы не проявленными в материи, раскрывались сущности миров высоких.

Из неведомого доисторического египетский иероглиф предстает в исторических эпохах как законченная данность. Где и когда протекало его многосложное развитие, для нас неведомо так же, как и для самих египтян. Разница этого незнания лишь в том, что мы беспомощно блуждаем в гипотезах и всякого рода наукообразных догадках, тогда как они просто не сомневались в божественном происхождении иероглифа, искусство осуществления которого, как и вообще вся магия, были переданы египетским жрецам в сокровенных святилищах богом Тотом, Гермесом Триждывеличайшим.

В сущности говоря, египетские иероглифы в их сакральном значении для нас остаются сокрытыми. Их подлинное содержание эзотерично, и проникновение в него есть таинство, раскрывающееся в эзотерических мистериях. Так, иероглифы передавались лишь жрецам, и ими одними осуществлялось их начертание во всей полноте их мистериальной значимости.

Уже в эпоху Древнего Царства иероглифы применяются, по-видимому, не только как идеографические знаки. И тогда неминуемо происходит дифференциация функций иероглифической формы. Эта последняя развивает свои внешние данные, образуя, с одной стороны, письменные знаки, а с другой — форму плоскостной изобразительности. Это как бы предвестие психической фазы египетской культуры, в которой развиваются изобразительное искусство и фонетическая письменность…

Но магическая функция, как письменного знака, так и изображения на плоскости не утрачивается и действует на всех культурных ступенях осуществления этих форм. Проходят века и тысячелетия, сменяются народы и культуры, но всегда и везде принцип письменности и изобразительности выявляется все в той же неизменной значимости основных культурных факторов, через которые усваивается народами нерушимая, как бы единая традиция духовной культуры, истоки которой поистине эзотеричны и теряются в глубинах тысячелетий, где-то там, по ту сторону иероглифов, где бытие не сковано временем. Не там ли ключ к разрешению вопроса о строительстве культуры завтрашнего дня?

И не потому ли такими странно сегодняшними встают перед нами эти величайшие памятники Духа, осенившие человека на заре его культурной жизни? Может быть, то чарующее и то таинственное, что заключалось в египетском искусстве, что нами ощущается и что не в Египте было создано, а в Египте лишь удерживалось в течение тысячелетий, видоизменяясь и приспособляясь к эволюционирующему человечеству, дошло каким-то образом и до нас, потому что мы об этом не забыли, мы сегодня говорим об этом, как о чем-то совершенно конкретном, реальном, как о возможности, на которой мы, может быть, построим культуру завтрашнего дня.

Это и является тем вечным, что не изменяется в культурах, а проявляется в них по-различному, и что нужно только найти, как это свойственно нам, в том приспособлении, в котором это нами может быть воспринято. Именно нами определяется возможность этого возрождения, или по-другому можно назвать — через нас. Может быть, про это говорил Христос — о Царстве Божием, которое внутри нас, — и об этом говорили греки, когда на воротах дельфийского оракула было начертано: «Познай самого себя».

Автор: А. Никитин.

P. S. Духи вещают: А еще порой смутное влияние древнеегипетского искусства ощущается даже в некоторых современных фильмах, как например фильм «Судьба», больше о котором вы можете узнать на сайте http://www.amtcompany-nsk.ru/film-sudba-1977/