ИОСИФ

Князь Е. Н. Трубецкой в очерке «Два мира в древнерусской иконописи» говорит о внутреннем мире человеческих чувств и настроений, связанных с событиями Откровения, получившем глубокое выражение в произведениях православных иконописцев. Ярко проявилось это в трактовке ими образа Иосифа Обручника в иконах Рождества Христова». «Века проходили равнодушно мимо этого старческого образа,— пишет Е. Н. Трубецкой,— его почти не замечали, ибо внимание наблюдателей устремлялось к одному всепоглощающему центру — к чудесному рождению от Девы. Только иконопись православная, следуя весьма несовершенным образцам иконописи византийской, проникновенно заглянула ему в душу и совершила изумительное открытие.

Эта иконопись, воспевшая счастье Иоакима и Анны, всем существом своим почувствовала, что в душе праведного Иосифа живет все то же человеческое, чересчур человеческое понимание любви и счастья, усугубленное ветхозаветным миропониманием, считавшим бесплодие за бесчестие. Тайна рождения «от Духа Свята и Марии Девы» в рамки этого понимания не умещается, а для ветхозаветного миропонимания это — катастрофа, совершенно невообразимый переворот, космический и нравственный в одно и то же время. Как же вынести простой, бесхитростной человеческой душе Иосифа тяжесть столь безмерного испытания! В стране, где за бесплодие выгоняют из храма, голос с неба призывает его быть блюстителем девства обрученной ему Марии.

Иконописец… прекрасно понимает, какая буря человеческих чувств должна родиться в этом столкновении Нового Завета с Ветхим. …В замечательной фреске Ферапонтова монастыря эта сцена так и называется — «бурю внутри имейяй».

Но еще замечательнее изображение этой бури в древних новгородских иконах Рождества Христова. В нижней части иконы, непосредственно под изображением Богородицы, лежащей на ложе, и яслей Спасителя, мы видим Иосифа, искушаемого диаволом во образе пастуха. Пастух указывает ему на кривую, суковатую палку; а Иосиф изображается на различных иконах то в состоянии тяжкого раздумья, то сомневающимся и как бы прислушивающимся к искусителю, то с выражением глубокого отчаяния и ужаса — почти безумия.

Смысл этого искушения сводится к простому мужицкому аргументу: «Как из этой сухой палки не может произойти листвы, так и от тебя — старика — не может произойти потомства». Так, по апокрифу, говорит диавол Иосифу. Иконописец знает, конечно, об откровении ангела Иосифу — «не бойся принять Марию, жену твою», — но его житейская мудрость ему подсказывает, что даже душа, услышавшая божественный глагол, еще не свободна от таких искушений. И чем бесхитростнее облик искусителя, тем неотразимее сила его простого житейского довода, порочащего Рождество Христово…

Здесь поразительна не только глубина проникновения в человеческую душу, но в особенности широта художественного обобщения и необычайная смелость крылатой мысли, которая поднимается в сверхсовременную высь, а потому перелетает через века! В лице Иосифа иконопись угадала не индивидуальную, а общечеловеческую, мировую драму, которая повторялась и будет повторяться из века в век, доколе не получит окончательного разрешения трагическое столкновение двух миров, ибо она — всегда одна и та же. Уже шесть веков прошло со времени появления лучших новгородских изображений «Рождества», а сущность искушения не изменилась. На доводе пастуха утверждается в наши дни вся рационалистическая критика, неустанно повторяющаяся: нет иного мира, кроме видимого нами, здешнего, посюстороннего, а потому нет и иного способа рождения, кроме естественного рождения от плотских родителей.

Так или иначе, в иконописи отражается та борьба двух миров и двух мироощущений, которая наполняет собою всю историю человечества. С одной стороны, мы видим миропонимание плоскостное, все сводящее к плоскости здешнего. А с другой, противоположной стороны выступает то мистическое мирочувствие, которое видит в мире и над миром великое множество сфер, великое многообразие планов бытия и непосредственно ощущает возможность перехода из плана в план.

И, может быть, самая трогательная, самая привлекательная черта тех иконописных изображений, где выразилось это понимание мира, заключается в любовном, глубоко христианском отношении к тому несчастному, который бессилен подняться духом над плоскостью здешнего. В лучших новгородских иконах «Рождества» Богоматерь смотрит не на Младенца в яслях: Ее взгляд, полный глубокого сострадания, устремлен сверху вниз на Иосифа и его искусителя».

СОБОР БОГОМАТЕРИ

За праздником Рождества Христова следуют два праздника, посвященные участникам этого священного события. 8 января справляется Собор Богоматери, прославляющий Богородицу, от которой благоволил родиться Спаситель мира Иисус Христос. А через несколько дней — 11 января Церковь поминает «мучеников 14 тысяч младенцев, от Ирода в Вифлееме избиенных». Образы всех трех празднеств запечатлены во многих иконах «Рождества Христова». Но сюжет «Собора Богоматери» имеет в древнерусской живописи свое, особое выражение. Образы этой иконы — те персонажи, которые так или иначе причастны к таинству Рождества. О них говорится в рождественской стихире, исполняемой в чине навечерия Рождества Христова, то есть вечером в день Рождества и накануне празднования Собора Пресвятой Богородицы (считается, что ее автором был Иоанн Дамаскин): «Что Ти принесем, Христе, яко явился еси на земли, яко человек нас ради? Каяждо от Тебе бывших тварей благодарение Тебе приносит.

Ангелы — пение, Небеса — звезду, Волхвы — дары, Пастырие — чудо, Земля — вертеп, Пустыня — ясли. Мы же — Матерь Деву. Иже прежде век Боже, помилуй нас» («Что мы принесем Тебе, Христу, явившемуся на земле человеком ради нас? Все, Тобой сотворенные, приносят Тебе благодарение: ангелы — пение, небеса — звезду, волхвы — дары, пастухи — чудо, земля — пещеру, пустыня — ясли, а мы — Матерь Деву. Боже, Сущий прежде всех времен, помилуй нас»).

Автор: О. Газизова.