Когда-то он знал это помещение так же хорошо, как узник свою камеру. Да он и был, собственно, этим узником, невидимой цепью прикованным к своей работе. Четыре года, с 1508 по 1512, провел он здесь, чуть ли не в полном одиночестве, наедине со своими мыслями и своими красками — на помосте, прямо под потолком. Закончив роспись, он долго не мог смотреть вниз — ничего не видел, и если ему надо было прочесть книгу или письмо, поднимал их выше головы и смотрел снизу вверх. Вначале, правда, у него были помощники — пять художников, и среди них его друг Граначчи. Но он прогнал их всех: он умел работать только один.

Это был каторжный труд. Шестьсот квадратных метров — такова была площадь потолка. Но ведь, помимо потолка, он расписал и люнеты — арки между полукруглыми верхами окон и сферическими треугольниками распалубок, расположенных над окнами.

…Несколько раз он вынужден был прерывать работу. Летом 1510 года, когда, разъяренный бесстрастным ответом художника «закончу, когда смогу», папа в гневе ударил его своим посохом. И осенью, когда папа выехал в Болонью, не уплатив за выполненную часть росписи. Деньги были нужны для продолжения работы. Пришлось ездить за ними и раз, и второй.

Ему мешал не только папа. Архитектор Браманте, соперник и недруг, соорудил такие леса, что их пришлось переделывать полностью. Даже удивительно, как мог Браманте додуматься до того, чтобы повесить платформу на веревках, пробив во многих местах потолок!

А плесень, злая зеленая плесень, чуть не погубившая фреску «Потоп»! А интриги завистников и врагов? Вероятнее всего, все тот же Браманте распустил слухи, будто папа недоволен его работой и хочет поручить Рафаэлю завершить роспись. И вот теперь он вновь в Сикстинской капелле. Там, где во всю длину зала, на восемнадцатиметровой высоте запечатлены его думы, его поиски, его надежды. Там, где он не был чуть ли не четверть века. Там, где он не собирался больше быть.

Он вновь вернулся в Рим. И на этот раз — он еще не знает этого — навсегда. И он снова должен выполнять приказы очередного папы. На сей раз Павла III. Немало воды утекло в Тибре за эти двадцать с лишним лет. Но по-прежнему разрывают Италию на части военные орды иноземных — французских и испанских — королей. По-прежнему идет жестокая междоусобная борьба между крупными и мелкими феодальными владыками. Италия? Ее фактически нет: Милан против Рима, Рим против Флоренции, Флоренция против Милана — все против всех, таково положение дел.

Все уже остановился круг великих итальянских гуманистов. Давно уже нет в живых Пико де Ла Мирандоло. Умер Рафаэль. Умер гениальный Леонардо да Винчи. Террор властвует над умами, все опаснее становится воспевать величие человеческого духа, сохранять верность идеалам свободы и гуманизма. Все явственнее идет наступление на идеалы и идеи Возрождения. Тяжелые времена. Мрачные времена.

…В 1534 году, побыв немного в Риме, он написал:

Отрадно спать, отрадней камнем быть
О, в этот век преступный и постыдный
Не жить, не чувствовать — удел завидный.

Но еще многое должны были увидеть его глаза. Он был уже немолод, и он прожил тяжелую жизнь. В свои шестьдесят лет он выглядел дряхлым стариком, сморщенным, сгорбившимся, усталым. У него болели суставы. Его донимали мигрени и невралгические боли. Болели зубы. Болело сердце. И неизгладимым видением перед его внутренним взором стояли события последних лет: осада Флоренции, гибель ее свободы, скитания и преследования, которым он подвергся.

Он знал: если бы не папа Климент VII, проявивший интерес к его судьбе — не без корысти, конечно, ибо папа хотел, чтобы он закончил надгробие в капелле Медичи, его родственников — не быть бы ему в живых после того, как войска первосвященника ворвались на улицы Флоренции. Несколько недель скрывался он тогда на колокольне одной из окраинных церквушек, бывший член коллегии девяти и начальник укреплений Флоренции, до последней минуты остававшийся на своем посту.

К тому же два года назад он имел дерзость отказать герцогу Алессандро, ставшему правителем города, в его просьбе построить цитадель. Но не ему же, участнику обороны, республиканцу, было помогать тирану закабалять Флоренцию, свой родной город, город свободолюбивых мастеров и республиканских традиций.

Назад во Флоренцию теперь пути не было. Четыре года после гибели республики трудился он здесь, в капелле Медичи. Он понимал: это выкуп за то, что его амнистировали. И все эти годы он жил в страхе: герцог Алессандро, жестокий и мстительный, ненавидел его. Кто знает, не свел ли бы тиран с ним свои счеты, когда умер Климент VII, если бы он оказался в городе. Но ему повезло, он был в Риме. Туда за два дня до своей кончины его вызвал Климент VII.

Капелла Медичи.

Папа хотел, чтобы он переехал в Рим: расписать алтарную стену Сикстинской капеллы. Он согласился. В конце концов, лучше было трудиться в Риме, в папской церкви, чем возвращаться в поруганную Флоренцию, где ему угрожала смерть. Его не оставили в покое и после смерти Климента VII.

Новый папа, Павел III, вероятно знал о том обещании, что он дал Клименту VII. Впрочем, Павел давно уже носился с мыслью изобразить на алтарной стене Сикстины сцены «Страшного суда». Не помогли ни ссылки на нездоровье, ни уверения, что у него договор, что ему надо завершить памятник Юлию II. Папа и слушать не хотел. «Тридцать лет,— воскликнул он — лелеял я это желание, и даже теперь, сделавшись папой, я не могу его удовлетворить! Я порву твой договор, и ты будешь мне служить, что бы там ни было». Скрепя сердце пришлось дать согласие. Куда бы он мог бежать из Рима? Где бы мог скрыться от папского гнева?

Декретом от 1 сентября 1535 года он был назначен главным архитектором, скульптором и живописцем апостолического дворца.

Папский приказ гласил: прежде всего, приступить к росписи в Сикстинской капелле. Снаружи здание было не очень приметным. Но внутри Сикстинская капелла была красива. Архитектор Джованни де Дольчо, соорудивший ее в 1473 году при папе Сиксте IV обладал, очевидно, и способностями и вкусом. Не очень большая, почти прямоугольная зала — сорок метров в длину и четырнадцать в ширину — с высоким, сводчатым, почти плоским в средней части потолком, большими полуовальными окнами, с узорчатой железной галереей, проходившей под окнами, и легкой мраморной балюстрадой, которая отделяла собственно церковь от притвора, она производила сильное впечатление. Еще в XV веке лучшие итальянские мастера — Перуджино, Боттичелли, Россели, Доменико, Гирландайо, Пинтуриккио расписали ее стены. Двенадцать сделанных этими художниками фресок изображали эпизоды из жизни Христа и жития Моисея. А в простенках между окнами были помещены портреты пап. Правда, за их достоверность было трудно поручиться: Боттичелли, Гирландайо, Фра Диаманте, написавшие эти портреты, никакими документальными данными в большинстве случаев не располагали.

Собственно говоря, все росписи в капелле были давно закончены. И для того, чтобы выполнить приказ папы, надо было пожертвовать украшавшими алтарную стену фресками Перуджио. Микеланджело нравились эти фрески. Но ему не оставалось ничего другого, как приказать поставить новую стену, вплотную к старой. Он сделал ее чуть наклонной — верхний край выступал примерно на поллоктя. В октябре 1535 года он начал работу.

С четырнадцати лет находился он в центре флорентийской культуры, обучаясь и творя в «Садах» Лоренцо Медичи, в художественной школе для одаренных мальчиков. Кристофор Ландино, комментатор Данте, раскрыл здесь перед ним глубины бессмертной «Божественной комедии», поэт и филолог Анджело Полициано учил гармонии стиха. Здесь он слышал возвышенные слова философа Пико Де Ла Мирандола, утверждавшего, что человеку дано достигнуть того, к чему он стремится, и быть тем, чем он хочет. Он видел знаменитого Савонаролу, клеймившего разврат и пороки знати, обличавшего продажное духовенство. Он учился мыслить широко, жить работой, видеть правду.

…Двадцать шесть лет было Микеланджело, когда по заказу шерстепрядильного цеха в своей родной Флоренции он взялся изваять из огромной мраморной глыбы фигуру Гиганта — Давида.

Он и сейчас стоял на одной из флорентийских площадей, этот мраморный гигант, гордый и непокоренный. Уничтожив республику, завоеватели не отважились убрать любимца горожан.

…Как Микеланджело после Давида не хотелось приниматься за роспись потолка Сикстинской капеллы! «Я скульптор,— доказывал он папе Юлию II,— я скульптор, я ничего не смыслю в фресках». «Фреска — не мое ремесло»,— не уставал повторять он в письмах. Но папа настоял на своем. Он был упрям и своенравен.

Но упрям и своенравен был и Микеланджело. И он не любил, чтобы ему мешали. Когда нетерпеливый, не привыкший к отказам Юлий тайком пробирался в капеллу, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на не оконченную еще работу, художник бросал сверху доски и папа вынужден был спасаться бегством.

В конце концов, папу все же пришлось пустить на леса. Юлий II осмотрел половину работы — Микеланджело еще не завершил ее, и молча сошел с вышки. Художник мог продолжать. И хотя он иногда и жаловался на непосильные трудности, хотя, посмеиваясь над самим собой, и писал, что у него от напряженья вылез зоб на шее, а живот подполз вплотную к подбородку…, хотя и уверял по-прежнему «не место здесь мне, я — не живописец», он, увлекшись, работал с огромным увлечением.

Автор: А. Варшавский.

P. S. Духи вещают: А все-таки как трудно порой было работать во времена великого Микеланджело и вообще средневековья, все приходилось делать самому, это в наше время к услугам людей библиотека бесплатных программ, среди которых самые разные, в том числе и графические редакторы. Вот бы Микеланджело, живи он в наше время, было бы раздолье. Зато современному человеку, попади он в те времена, пришлось бы ой как не сладко.