Теперь он вновь держал в руках кисти, четверть века спустя после «Потопа», «Грехопадения», «Изгнания из рая», «Сотворения Адама». «Страшный суд» — таков был заказ папы. Сколько их было уже, полотен на эту тему, живописующих силу Бога и ничтожество человека. Ничтожество человека перед лицом Бога, тщетную суету человеческих помыслов и деяний, перед лицом Христа вседержителя, творящего свой справедливый суд…

Он верил в Бога. Но он верил и в свободную исследовательскую мысль человека, в его силу и физическую красоту. И, несмотря на весь свой пессимизм, на усталость, он был борцом в своих творениях. Не покорность небу, не безволие, не подчинение року хотелось ему изобразить: вовсе не эти чувства волновали его.

Страшный суд! Это о нем говорилось в Библии, что раздастся трубный глас и все — живые и мертвые предстанут пред очи Иисуса Христа, и начнет он вершить свой суд, «последний суд» перед концом мира. Низвергнуты будут на этом суде в ад «нечестивцы», не выполнявшие заветы Бога, бунтовщики, еретики, и в райские кущи попадут по делам своим все покорные, терпеливые, смиренные. Он никогда не был ни покорным, ни смиренным. И он оставался гуманистом и республиканцем.

…Вспоминал ли он мрачные картины, нарисованные Данте, вспоминал ли речи Савонаролы, грозившего гибелью всему неправедному, лживому, лицемерному в этом мире? Возможно. Но с болью душевной он, несомненно, размышлял и о всем том, чему сам был свидетелем, о великой трагедии родной земли, о свободе, попираемой кованым сапогом завоевателей, о кострах, на которых вновь, как в самые мрачные времена, жгли людей, о насилиях и преступлениях, о разладе, царящем в современном ему мире, о извечной борьбе зла и добра… В борьбе, в непокорности, в желании все-таки найти выход, видел он главное. Излить свою скорбь, высказать все то, что гнетет его, бросить на весы Божественного правосудия всю мерзость земную, такой, какой он ее знал и видел, и в то же время стать на защиту человеческого достоинства, попранных прав человека — к этому стремился он, не умевший ни лгать, ни притворяться в своем искусстве.

С оружием в руках защищал Микеланджело свои идеалы на холме Сан-Миньято, в рядах народа, в его ополчении. Кистью и красками ныне должен был он выразить все то, что мучило и волновало его, что не давало покоя его мыслям. Трепетные вопросы жизни и смерти, глубочайшие размышления о судьбах человечества волновали старого мастера. Его проникновенная мысль, его бурный темперамент были возбуждены грандиозной задачей.

Когда он свыкся с тем, что ему все-таки придется писать «Страшный суд», когда он вновь очутился один на один на своем помосте с гигантской белой стеной, в которую должен был вдохнуть жизнь, он вновь (в который уже раз!) оказался сам у себя в плену. С неистовой энергией, которую трудно было заподозрить в этом больном и раздражительном старике, принялся он за работу, как всегда один, отвергнув и на этот раз — резко и решительно — все предложения о помощи. Да и кто, собственно, мог помочь ему — мыслителю, творцу. Бывают ли помощники у поэтов? Есть ли они у философов? (В наше же компьютерное время современным поэтам и философам нужны разве что хорошие провайдеры). Он должен был решать все сам так, как подсказывали ему его ум, совесть, его чувства. Он знал: времена менялись. Все меньше защитников прав человека, защитников рубежей свободы оставалось в цитадели Возрождения. Свободолюбивый дух был более не в чести.

…Дни и ночи, как некогда в молодости, проводит Микеланджело в капелле. Он ест второпях, он спит по три-четыре часа в сутки. Проходит тысяча пятьсот тридцать шестой год, тысяча пятьсот тридцать седьмой. Микеланджело работает…

Вход в капеллу запрещен всем. В том числе и папе. Впрочем, Павел III и не пытался нарушить этот запрет. Шесть лет понадобилось великому мастеру, чтобы завершить свое творение. Превозмогая боли и усталость, трудился он. И даже случившееся с ним в 1539 году несчастье — он упал с лесов и повредил ногу — лишь не надолго заставило Микеланджело оторваться от работы.

Она действительно была грандиозной, эта фреска. Современникам казалось, что мастер превзошел сам себя, —- так во всяком случае утверждал впоследствии Вазари, ученик и биограф художника.

…В ней все в движении, в этой картине, и не сразу охватишь глазом ее бесчисленные персонажи. Здесь и толпы грешников, в неистовом сплетении тел влекомых в подземелья ада, и возносящиеся к небу ликующие праведники, и сонмы ангелов и архангелов, и Харон, перевозчик душ через подземную реку, и Христос, вершащий свой праведный суд, и прижавшаяся к нему дева Мария. Здесь сподвижники Христа — апостолы, здесь горе и мрак, здесь зло и добро. Титаническим страстям соответствовали и титанические фигуры. В бешеном вихре, в бесконечно разнообразных позах, в движении, они были исполнены с такой психологической глубиной, которой до этого не знал, пожалуй, и сам Микеланджело.

Люди, их поступки и дела, их мысли и страсти, их деяния — вот что было главным в картине. И так же, как некогда в росписи плафона, Микеланджело высказал здесь свои заветные суждения, тщательно зашифрованные от глаз Павла III. Он говорил о горе и о возмездии, об унижении и отчаянии, о надеждах и страстях, он изливал свою душу. Чего стоил только один папа Николай III, изображенный Микеланджело в толпе низвергаемых грешников, тот самый папа, который разрешил продажу церковных должностей! А запечатленные им знатные современники, которых Микеланджело, подобно Данте, смело ввел в свое повествование — в том числе пап Павла III и Климента VII. А мученики! Они не просили снисхождения, они требовали справедливости, как справедливости требовал сам Микеланджело, уставший, измученный, но непокорившийся.

Недаром в те же годы, когда он работал над «Страшным судом», узнав, что во Флоренции убит герцог Алессандро, он — вылепил в честь человека, сразившего тирана, бюст Брута — республиканца и противника самовластия, создав одну из лучших своих скульптур, значительную по мысли, великолепную по исполнению.

И еще одно: он изобразил своих персонажей нагими. В этом была глубокая правда, глубокий расчет великого художника — в телесном, в бесконечно разнообразных позах искавшего и умевшего передавать движение души,— художника, влюбленного в красоту и мощь человека, через человека и посредством человека передававшего всю великую психологическую гамму обуревавших его чувств.

Изобразить Бога и апостолов нагими — для этого в те мрачные времена нужна была незаурядная смелость. 25 декабря 1541 года картина была закончена. Впечатление, произведенное ею на современников, было огромным. Но не успели еще высохнуть краски, не успел Микеланджело разобрать леса в Сикстинской капелле, как против гениальной картины выступили глупость, зависть и власть.

Еще современники обратили внимание на то обстоятельство, что изображенный в самом углу фрески судья душ Минос, с ослиными ушами и обвивающей его змеей, как две капли воды, похож на папского церемониймейстера Бьяджо да Чезена. Это было действительно так. И совсем не случайно.

Когда фреска еще не была окончательно готова, Павел III, потеряв терпение, все-таки явился в капеллу. Вместе с ним пришел и церемониймейстер Бьяджо да Чезена. Ему очень не понравилась картина. Ханжа и ревностный католик, он принялся доказывать, что Микеланджело поступил неверно, изобразив всех своих персонажей нагими, и что «Страшный суд» — картина непристойная. Художник выслушал его, а потом тут же, по горячим следам, нарисовал Бьяджо с ушами осла, в виде Миноса.

Да Чезена пробовал протестовать, даже обратился к папе. Но Павел III не помог ему. Сохранился рассказ, что в ответ на жалобы церемониймейстера папа сказал: «Если бы художник поместил Вас в чистилище, я бы еще мог Вас освободить, но на ад не распространяется даже власть папы». Папа был не очень доволен картиной, его тоже несколько смущало и общее решение, и нагие тела. Но Павел был очень озабочен тем. чтобы с помощью гениальной кисти Микеланджело прославить самого себя.

Чезена остался в аду. И он люто возненавидел художника. В нападках на «Страшный суд» и на Микеланджело он вскоре нашел себе верного союзника. Его звали Пьетро Аретино. Это был беспринципный памфлетист и сочинитель пасквилей, авантюрист, состоявший на содержании чуть ли не у всех владык Европы. Все они по очереди платили этому наемному писаке, жившему, словно вельможа, в своем роскошном дворце в Венеции, за то, чтобы он писал хорошее о них и плохое об их врагах. Его отравленного ядом пера боялись даже папы и князья. Но не Микеланджело.

В свое время Аретино пытался набиться Микеланджело в друзья и чуть ли не в советники. Когда художник приступил к работе над «Страшным судом», Аретино прислал ему льстивое письмо, изложив свой план этой картины. Микеланджело отверг план, отверг и домогательства Аретино, клянчившего у него денег и рисунков. Аретино стал его врагом. Подлый и мстительный, он великолепно улавливал веяния времени. Вначале он стал писать, что картина Микеланджело безнравственна. Но этого ему показалось мало. Он стал требовать, чтобы Микеланджело ее уничтожил, он надменно требовал ответа на свои письма. «Меня не оставляют без ответа ни короли, ни императоры», — писал он художнику. Но Микеланджело не написал ему. Тогда Аретино принялся доказывать, что Микеланджело за его «Страшный суд» следует причислить к сторонникам Лютера. Это означало, что он обвинял художника в ереси.

В 1549 году Павел III умер. Новый папа, Павел IV, бывший кардинал Караффа, инквизитор по призванию и святоша по характеру, еще при Павле III весьма неодобрительно отнесся к «Страшному суду». Теперь фреска находилась в его власти.
Вначале он носился с мыслью вообще уничтожить ее. Но потом соблаговолил передумать. Он решил одеть все персонажи. Когда Микеланджело узнал об этом, он сказал: «Передайте папе, что это дело маленькое и уладить его легко. Пусть он мир приведет в пристойный вид, а с картинами это можно сделать быстро».

Понял ли папа глубину иронии Микеланджело? Трудно сказать. Во всяком случае Павел IV отдал соответствующие приказания.

И вновь в Сикстинской капелле были сооружены леса. На них с краской и кистями взобрался живописец Даниеле да Вольтерра. Он трудился долго и усердно; предстояло пририсовать немалое число всяческих драпировок.

За свою работу да Вольтерра еще при жизни получил прозвище «брачетоне». В буквальном переводе оно означало «оштаненный», «исподнишник». Злоключения фрески на этом не закончились. Уже после смерти Микеланджело и при другом папе, Пие V, ту же работу продолжил еще один художник, Джираламо да Фано.

Как ни осторожно действовали оба «исподнишника», они нанесли немалый урон картине: пострадала гармония красок и линий. В 1596 году очередной инквизитор на папском троне Климент VIII вновь чуть было не заставил уничтожить крамольную фреску. К счастью, его отговорили. В 1762 году, через двести с лишним лет после окончания работ, великую фреску изуродовали еще раз. По повелению Климента XIII художник Стефано Поцци снова занялся «одеванием».

Она и ныне восхищает людей, эта замечательная картина, против которой оказались бессильными глупость, фанатизм, лицемерие и ханжество. И хотя и время, и подрисовывавшие драпировки художники ее попортили, хотя покрылась она трещинами и слоем копоти от кадильниц, по-прежнему остается она одной из самых великих творений человеческого гения.

Автор: А. Варшавский.