Лет пять назад я присутствовал при такой сцене: раненый дельфин плыл к берегу, чтобы попросить помощи у людей. Группа молодежи (трудно поверить!) избила его камнями. Но дельфин снова вернулся к людям, и тогда один юноша, почти подросток, бросился в ледяную воду (это был март в Гурзуфе) и вынес раненого дельфина на руках. Красота мальчика и дельфина меня поразила. Я стал поспешно делать наброски, но ничего не получилось — группа ускользала от меня, разваливалась, лишенная объема и гармонии. Оказывалось, что я, художник с десятилетним стажем, собственно говоря, не умел рисовать. И я решил учиться.

Мне было ясно, чему я должен учиться: изображать человека в движении. Ведь движение — сама жизнь. Я понял: мне всегда хотелось писать людей энергичного темперамента, ритма жизни, движения. Но меня сковывал плохой, мертвый, статичный рисунок. И вот, спустя десять лет после окончания учебы, я вдруг понял четкую необходимость вернуться к основе основ любого жанра в моем искусстве — к рисунку.

Я приобрел раскладной стульчик и вышел на пляж, в бурлящий водоворот тел — маленьких, больших, хрупких, стройных, взрослых и детских. Все что-то лихорадочно делают, спешат — устраиваются на каменистом берегу. Особенно возбуждена детвора. Этот маленький народ кричит, орет, визжит, бегает, мечется, прыгает самым немыслимым образом, окатывает тебя водой. Глаза мои разбежались. Разве можно рисовать в такой обстановке? Все бегают, носятся, все — в движении. Как же их увидеть?!

Другое дело — институтская аудитория. Все рисуют застывшую натуру, модель неторопливо и сосредоточенно, недовольно морщась, когда натура посмеет пошевельнуться.

— Надо сказать профессору, чтобы сменили модель…

Вот это жизнь! Шестьдесят часов рисования неподвижной натуры. Слова Делакруа о том, что художник должен успеть нарисовать человека, выпавшего из окна четвертого этажа, за то время, за которое тот долетает до земли, кажутся принадлежащими иному миру. Метафора! Просто художник должен быстро рисовать. А натурщик стоит и стоит — изо дня в день. Долгих шестьдесят часов. (К слову тема умения рисовать быстро и в движение могла бы стать отличной курсовой работой по технике живописи, хотя возможно курсовую работу на подобную тему можно найти на сайте https://referat.kiev.ua/).

«Не уйти ли с пляжа?» — эта мысль постоянно приходила мне в голову. Ведь тут действительно «сумасшедший дом», а не условия для работы. И только упрямство заставило меня сидеть на одном месте изо дня в день, с шести часов утра до темноты, когда фигуры превращались в силуэты, едва различимые на фоне лунной дорожки.

Греческие скульпторы ходили работать в гимнасии. Средневековый художник нигде и никогда не видел обнаженного тела. Современному рисовальщику — неслыханное поле деятельности: наблюдай, рисуй свою натуру где хочешь — в офисе, в поле, на беговой дорожке или вот здесь, на пляже. Молодая женщина прыгает через накатывающиеся волны эластично и упруго, как натягиваемый лук, изгибая свое сильное тело, а рядом с ней карапуз, растопырив ручонки, как лягушонок, захлебывается от блеска волн и счастья, от игры с морем и мамой. Меня поражает: какие они разные!..

И постепенно я понимаю: в теле женщины, ребенка, мужчины, старика все построено по единому закону красоты, равнопрочности и сходства. Каким-то образом кисть руки похожа на лицо человека, даже конструкция пальца имеет удивительное подобие с конструкцией всей фигуры. В определенном смысле можно сказать, что палец на ноге — тоже «портрет» человека… Великое множество переплетенных в человеческом теле закономерностей мы воспринимаем интуитивно, но безошибочно и точно. Неправильно нарисованная кисть руки или стопа уже не являются частью изображенной фигуры, они нарушают общую, присущую всем членам человека закономерность, и зритель чувствует диссонанс.

То же относится и к движениям, само тело, руки и ноги каждого человека в каждом возрасте могут выполнять только им присущие движения. Особенно интересно двигаются дети. У взрослого выработались стереотипы поз, он пользуется как бы ограниченной палитрой уже отобранных движений. У растущего, меняющегося ребенка этих стереотипов еще нет. Ребенок садится, останавливается, бросается на песок как попало. По движениям ребенка легко «прочитать», что он думает, даже тогда, когда он еще не успел подумать: словно тело его раньше сознания принимает решения и двигается так, как нужно, играя, обороняясь от чего-то, наступая или отступая. На пляже я понял: напрасно думают, что мысль человека «отпечатывается» только на его лице. Она «отпечатывается» в движении его тела. И движения говорят иногда откровеннее, чем мимика лица.

Первое время я рисовал детали: плечевой пояс с руками, голову с шеей, согнутую ногу, поворот торса. Позднее я понял: я просто не воспринимал человека целиком. Так же когда-то за шестьдесят учебных часов я по частям составлял «модель», пригоняя друг к другу, увязывая эти части. Теперь эти части, разрозненные, ложились на мои листы. Они были пластичны и по-своему прекрасны.

И лишь много позже я заставил себя увидеть человека во время стремительного движения целиком. Но человек этот у меня на листе превратился в схему. И только года через три постоянного рисования я, уходя с пляжа, уносил в памяти кусок пространства с вписанной в него пластичной фигурой. Эта фигура застывала в моей памяти полностью, как муха в смоле, превращающейся в янтарь.

Я научился не рисовать, рисовать я умел и раньше,— я научился видеть. По моим рисункам можно было проследить, как у меня вырабатывался глаз художника с необычайно широким диапазоном информации, воспринимаемой одновременно. Ведь художник видит сразу и движение, и объем, и цвет, и пластику, и тени, тона и полутона, и характер, и пропорции человеческой фигуры, и к тому же композицию листа, на которой он пытается перенести в нескольких летучих линиях этот сложнейший набор решаемых им задач. А фигура двигается, живет, ежесекундно меняется, всякий раз давая художнику возможность для создания прекрасной зарисовки, картины, статуи.

А затем произошел случай, который поразил меня, как гром среди ясного неба. Я рисовал на маленьком пляже заводского дома отдыха. К этому времени я рисовал уже быстро. Пожалуй, я смог бы теперь выполнить требование Делакруа. Это требование уже не казалось мне метафорой. Быстрота моего видения возросла настолько, что, когда ныряльщик прыгал в воду с низкого помоста, я успевал не только зарисовать его в воздухе, я выжидал момента, когда тот примет в полете особенно красивую позу. Простые прыжки меня уже не удовлетворяли, я просил ныряльщиков делать сальто, крутиться в воздухе штопором. Ракурсы меня не пугали.

Мне очень понравились три парня — этакие мускулистые красавцы. Они подошли к помосту и стали прыгать. На долю секунды они образовали в воздухе красивую дугу: один уже касался воды, другой завис в воздухе, третий едва оторвался от дощатого настила. Они прыгнули раз, другой, третий. Я не нарисовал ничего. Я растерялся: один был лучше другого.

Парни повалились на песок. И я, глядя на пустой лист, понял свою ошибку: я перескакивал взглядом с фигуры на фигуру, «читал» их поодиночке.

— Пойдем прыгнем еще! — сказал чернявый.

Я смотрел одновременно в разные стороны. Я сознательно нарушил фокус четкости и слегка туманно, размыто увидел большой кусок пространства и зависшие в воздухе три фигуры. И сразу же их зарисовал.

Напряженный, как гончая на стойке, с карандашом в руке я ждал следующего момента.
— Прыгнем!

И снова все трое отпечатались на моем зрительном поле, как иероглиф. Второй раз нарисовал их — легче! Третий — еще легче.

На другой день я управлял своими глазами, как биноклем, заставляя себя видеть то по-прежнему четко, локально, то с большим обзором, размыто. Я научился смотреть с широким охватом на одну фигуру, видя ее слегка затуманенно, но зато с необычайной легкостью воспринимая всю целиком. И что самое непостижимое, оказалось, что так мне смотреть легче. Множество мыслей пронеслось в моем мозгу. Я вдруг понял известнейшие, тысячи раз повторяемые педагогами слова Павла Петровича Чистякова: «Рисуешь ухо — смотри на пятку».

Я вспомнил вдруг, как один разведчик страшным напряжением воли запомнил длинный секретный список, поглядев на него несколько мгновений: список словно отпечатался в его мозгу. Мне рассказывали, что Луначарский за полчаса прочитывал толстый роман, видя одновременно не букву, а целую страницу. Бальзак читал абзац целиком. Это всегда казалось мне невозможным. И вдруг, случайно, глядя на трех прыгающих в воду трактористов, я понял, как это делается, и сам смог сделать так.

Я помню, как в институте нам без конца твердили: «Старайтесь видеть общее». Но мы не видели общего. Теперь я понял: всю жизнь я неправильно видел. Я не умел управлять процессом своего зрительного восприятия.

И вдруг мне пришла в голову разгадка великолепной точности рисунков пещерных художников. Как и все художники, я восхищался простотою, целостностью и монументальностью изображений животных на стенах пещер Альтамиры и Ласко. А дело было в том, что эта точность изображения связана с характером зрительного восприятия первобытного человека. Охотник и сам добыча хищников, он всегда — всегда! — вынужден был держать в поле зрения огромное пространство, иметь широчайший обзор.

Только в том случае, если в поле зрения его попадала дичь или, наоборот, хищник, чьей добычей он мог стать сам, он настраивал глаз на детальное наблюдение, на точность выстрела или удара копьем. И сразу же снова вынужден был увидеть все вокруг себя — как можно шире. От этого характера видения зависела его охотничья удача и сама жизнь. И этот же характер видения, естественно, делал его художником. Я читал, что бушмены, например, все до одного отлично рисуют…

Рабочий процесс изменил зрение человека: человек подолгу научился удерживать зрительный луч на мельчайшей детали. А человек цивилизованный, родившийся в тесном помещении, проведший жизнь над ремесленной работой или над книгой, совсем потерял способность широкого панорамного видения. И многие художники, оставаясь в плену этого видения, не умея воспринять натуру в целом, как из кирпичиков, стали ее собирать из деталей.

Я поставил перед собой очередную техническую задачу — увидеть три прыгающие фигуры разом — и, разрешив ее, словно попал в иное измерение. Более просторное и прекрасное, чем то, в котором я до сих пор жил…

Автор: М. Ляхов.