Когда в начале 1660 года в Амстердаме внезапно, вовсе еще не старым, скончался художник Говерт Флинк, «отцы города» восприняли эту весть довольно болезненно. Флинк так и не успел толком приступить к росписям в новой ратуше, и теперь надо было подыскивать другого художника, которому можно было бы доверить исполнение этого неотложного и важного, как считали члены городского совета, заказа. И хотя заказ был, несомненно, выгоден — за каждое из огромных полотен мастер должен был получить тысячу двести флоринов, — найти живописца, который согласился бы взяться за эту обширную и многотрудную работу, оказалось не так-то просто.

Еле-еле удалось уговорить взять хотя бы один сюжет Бартоломеуса ван дер Хольста. По одной, только по одной картине — во всяком случае, для начала — согласились исполнить мастер Ян Ливенс из Гааги и мастер Иордане, к которому пришлось специально поехать в Анвер.

…Домой, в Амстердам, уполномоченный вести переговоры с художниками муниципальный советник возвращался в весьма дурном расположении духа.

Ратушу начали строить за двенадцать лет до этого, в 1648 году. Именно в тот вошедший в историю год был заключен Вестфальский мир. Тридцатилетняя война была закончена, и одновременно была подведена черта и под длившейся более восьмидесяти лет борьбой за самоопределение Нидерландов.

За эти восемьдесят лет немало воды утекло. Были, вначале, блестящие успехи восставшего народа, заставившего отступить герцога Альбу, было смятение в стане бюргеров, пуще всего на свете боявшихся торжества «черни». Была долгая и упорная внутренняя и внешняя борьба, в ходе которой упрочивали свою власть отпрыски Оранской династии и вездесущие толстосумы. Теперь все было более или менее завершено: народ запряжен в новую упряжь. Следовало подумать о памятниках себе. Новая ратуша должна была стать символом преуспеяния и победы. И в то же время символом мощи новых господ.

На ее строительства не жалели денег. Был приглашен отличный архитектор — Якоб ван Кампен. Но дело двигалось небыстро. Правда, к 1655 году, через семь лет после того, как в болотистую землю загнали тринадцать тысяч шестьсот пятьдесят кольев и освятили фундамент, здание подвели под временную крышу. Но прошло еще два года, прежде чем новую ратушу открыли.

Такого здания в Нидерландах еще не видели. Современники даже возвели его в ранг восьмого чуда света: античность продолжала властвовать над умами. К тому же господам бюргерам очень хотелось чувствовать себя продолжателями деянии древних. Но отделочные работы все еще не были завершены. И по-прежнему пустовали стены внутренней галереи: здесь было уготовано место для серии росписей и картин. Посвященные борьбе батавов, предков голландцев, против древнего Рима, они, по замыслу, должны были напоминать об успешно закончившейся борьбе Нидерландов против Священной Римской империи германской нации.

В 1659 году к росписям все еще не приступали. Но внезапно они потребовались безотлагательно.

Дело в том, что в июле этого года состоялась свадьба Гендрики, дочери незадолго до того умершего штатгальтера Фредерика, с немецким князем фон Ангельтом. Торжество состоялось в Гааге, но ведь нельзя было ударить лицом в грязь перед иностранными сиятельствами и не показать им «восьмое чудо»! Высоких гостей ожидали в Амстердаме в августе. И тогда вспомнили про голые стены.

Художнику Говерту Флинку («Флинк» — по-фламандски «быстрый») поручили привести все в соответствующий вид. Сие означало, что он должен был в кратчайший срок хоть как-то разрисовать стены: гостям следовало получить представление о том, как все это будет выглядеть в окончательном виде.

Флинк был виртуозом. В течение двух дней он сумел набросать углем, расцветив их акварельными красками, четыре огромных композиции, своего рода театральные декорации, которые и предстали перед глазами приезжих ровно в тот день и час, когда они, как и было условлено, появились в новой амстердамской ратуше. Все сошло вполне благополучно. Поэт Ван-Дель сочинил по этому случаю стихи. Гости были в восторге. Но все же следовало подумать и о чем-то более серьезном.

Именно тогда Флинку и было сделано предложение приступить к росписи по-настоящему. Всего он должен был исполнить восемь исторических композиций и четыре другие большие картины. Договор был заключен в ноябре 1659 года. Вот только смерть уже стояла за спиной художника.

…Новости, привезенные муниципальным советником, были неутешительны. Конечно, и Флинк не выполнил бы все в один миг; по договору он должен был исполнять по две картины в год. Но теперь дела складывались и вовсе скверно. Работу исполняли разные художники, и никто не мог поручиться за то, что она будет готова быстро.

Господин бургомистр Кориелис де Грефф, сеньор Польсбрек, он же администратор Ост- Индском компании, был весьма озабочен, и поэтому, когда член совета доктор Тульп в разговоре с ним назвал фамилию еще одного мастера, который, несомненно, мог бы в короткий срок исполнить хотя бы одну картину, де Грефф сначала было заартачился, но потом махнул рукой: «Будь по-вашему».

„В вышедшем в 1662 году путеводителе по Амстердаму, принадлежавшем перу Мельхиора Фоккенса, было сказано: «В одном из углов большой галереи находится картина, изображающая Клавдия Цивилиса в тот момент, когда он во время ночного пира призывает своих соплеменников к борьбе. Написал ее Рембрандт».

Прошло три с лишним столетия. В 1891 году, в Амстердаме была сделана находка, взбудоражившая всех почитателей великого живописца. Конечно, и до нее знали, что Рембрандт в последние годы жизни находился в нужде, что его без конца преследовали жестокие кредиторы и, в частности, некто Бекер, что ему ссужал деньги художник ван Людик. В этом смысле найденное и собственноручно подписанное Рембрандтом денежное соглашение, заключенное в 1662 году между ним и ван Людиком, ничего нового не сообщало. Сенсационным было другое. В документе было сказано: «Господин Рембрандт готов в счет погашения долга выплатить своему другу ван Людику четвертую часть тех денег, которые он получит после исправления написанной им картины для ратуши и четвертую часть той суммы, которая причитается ему за саму картину».

Рембрандт писал картину для ратуши! Об этом никто никогда не слыхал. Была в галерее картина Яна Ливеиса — он исполнил ее, как свидетельствовала подпись, в 1661 году. Были три картины Иорданса — одну он написал в 1661 году, две — в 1662 году. Была в одном из темных углов картина, которую приписывали одному из учеников Рембрандта — Юрриену Овенсу. Но Рембрандт!

Специалисты принялись за розыски. Прежде всего, надо было установить, о какой картине шла речь в соглашении. Им повезло: они обнаружили в давно позабытой книге Фоккенса фразу о полотне, исполненном Рембрандтом для галереи. О картине, посвященной Цивилису. Но в галерее находилась только одна картина, изображавшая Цивилиса: та самая, которая давно считалась принадлежащей Овенсу!

В 1892 году специальная комиссия подвергла исследованию висевшее в самом глухом углу незаконченное и грязное полотно. Тщательная экспертиза показала: это может быть Овенс, это может быть кто угодно, но только не Рембрандт. Но, в таком случае, где же следовало искать картину Рембрандта!

Судя по документу, картину вернули на переделку, и вроде бы Рембрандт собирался выполнить требование заказчиков. Но выполнил ли! Может быть, потому и не оказалось в галерее его творения и было оно заменено другим полотном на тот же сюжет, что мастер не вернул картину! И, быть может, не переделал!

Где же тогда она находится! Почему о ней никто ничего не знает! Ведь даже размеры ее, если она сохранилась, должны были впечатлять: судя по соседним композициям, — не менее шести на пять с половиной метров. Такого полотна в наследстве Рембрандта не было. Но зато была одна картина, не столь, правда, огромных размеров, которая теперь, в свете наших данных, приобретала исключительный интерес.

Находилась она в Стокгольме, в музее, и называлась — впрочем, как только ее не называли. Пусть читатель простит нам краткое отступление: оно необходимо. В 1785 году в частной коллекции шведского короля, во дворце, появилась новая картина. О ней было известно, что она принадлежит кисти Рембрандта.

Исполненная густыми, словно светящимися изнутри красками, столь характерными для Рембрандта, в удивительной гамме серебристо-белых, серебристо-серых, серебристо-голубоватых тонов, таинственная и полная кипения страстей, она производила большое впечатление. То, что зрителя вводят в атмосферу драматически накаленную, чреватую большими последствиями, было понятно всем. Рассказ был о давних временах. И, как всегда у Рембрандта, при некоторой условности общего замысла в картине угадывалось скрытое значение, явно более глубокое, нежели первоначальный сюжет.

Но каков был этот сюжет и как называется картина! Этого никто не знал. У нее не было точного название, и какое на ней изображено событие — реальное или, быть может, как часто у Рембрандта, на библейскую тему, — никто сказать не мог. Ясно было одно: речь шла то ли о заговоре, то ли о клятве, то ли о каком-то сговоре. Дело происходило ночью, за пиршественным стоном, а главный герой был одноглаз. Он был одноглаз и грузен, широк в плечах и решителен. И у него была ярко-рыжая борода и огромная тиара. Вот эта-то тиара и путала все карты. Именно из-за нее да из-за того, что герой был одноглаз и как будто не очень молод, кое-кто считал, что картина посвящена Яну Жижке. Сохранилось предание, что чешский рыцарь носил головной убор, напоминавший тиару. Ну, а о том, что вождь гуситов был слеп на один глаз, знали все — и его враги и его друзья.

Так возникло два названия загадочной картины. Одно — «Заговор». Второе — не очень вразумительное, но тоже привившееся — «Коронация Жижки».

«Что вы, — утверждали другие ценители, — тут явно библейский мотив, вот только не поймешь, какой именно. Тиара-то восточная!»

И все из-за той же тиары, точнее, из-за того, что Рембрандт изобразил ее желтой и голубой (а это цвета шведского флага), была выдвинута совсем любопытная гипотеза: картина посвящена одному из легендарных эпизодов ранней шведской истории. Те, кто придерживался такой точки зрения, с видом знатоков рассказывали, что, мол, супруга Карла X обратилась к великому мастеру с просьбой исполнить картину на «национальный сюжет». И добавляли: на картине изображен эпизод, предшествовавший основанию в Упсале шведского государства: бог Один (к слову, тоже одноглазый!) в качестве короля приводит к клятве верности своих сторонников!

В общем те, кто называл эту картину «Заговор», не очень ошиблись в своих рассуждениях. Только, как теперь стало ясно, и данному названию следовало прибавить еще одно слово, вернее имя: «Заговор Цивилиса». Ибо то, что именно этому одноглазому предводителю батавов, находившемуся на службе у римских властителей, но потом в I веке н. э. поднявшему восстание против поработителей своей родины, была посвящена картина Рембрандта, теперь, после сопоставления всех фактов, не вызывало никакого сомнения. Так же как и то, что картина являлась несколько уменьшенной и переделанной частью большой композиции, которую старый мастер создал для ратуши в Амстердаме.

…Амстердам и Стокгольм. Роспись, превращенная в картину. Полотно, так и не вернувшееся на приготовленное для него место и замененное немудрящей картиной Овенса, который, как удалось после соответствующих розысков выяснить, просто раскрасил масляными красками «декорацию» Флинка и пририсовал еще десяток фигур, успев все это сотворить в четыре дня! В четыре дня потому, что его торопили: в галерее вновь ожидали именитого гостя, а между картинами Ливеиса и Иорданса зияла пустота…
А за всем этим — еще одна трагическая страница биографии великого Рембрандта, еще один трудный эпизод в его многострадальной жизни бойца и мыслителя.

Продолжение следует.

Автор: А. Варшавский.

P. S. Духи вещают: Наверное «отцам города» Амстердама при планировании росписи в городской ратуше Амстердама помимо поиска достойного художника не помешало бы подыскать и неплохого бухгалтера, который бы занялся восстановлением учета, подсчитал бы детальный бизнес-план и прочие сметы расходов такого грандиозного художественного проекта.