Этот вопрос на первый взгляд может показаться праздным. «А я забыл»,— говорят маленькие дети, оправдываясь перед родителями. «Знал, но забыл»,— уверяют школьники. «Забыл сделать», «забыл позвонить», «забыл, как называется эта книга»,— постоянно говорим мы друг другу. Ученые уже давно задумываются над вопросом, отчего это происходит. Почему, казалось бы, хорошо известные вещи вдруг забываются и в то же время какая-то случайно, на ходу услышанная фраза или какое-то малозначительное событие будет долго и назойливо припоминаться?

Известны прямо-таки поразительные случаи забывания. Один такой факт приводит в своих мемуарах жена Достоевского — Анна Григорьевна. Еще до знакомства с будущим супругом она зачитывалась его романами. Впоследствии, работая стенографисткой у Федора Михайловича, она как-то заговорила с ним о его романе «Униженные и оскорбленные», в беседе выяснилось, что автор очень смутно помнит содержание своего романа. Уступая просьбе Анны Григорьевны, Достоевский обещал на досуге прочитать собственный роман. Этот разговор состоялся всего лишь через пять лет после того, как была завершена работа над романом, которая длилась целый год.

Подобных примеров можно привести множество. Вопрос о забывании входит составной частью в общую проблему памяти. Любое объяснение явлений памяти должно обязательно учитывать и факты забывания.

Аристотель в своем трактате «О памяти и припоминании» пишет примерно так: всевозможные впечатления производят в нашей душе отпечатки, вроде тех, которые перстень оставляет на воске. Таким образом, наши знания представляют собой как бы отпечатки, забывание же можно уподобить их стиранию.

«Отпечатки» — это не просто образное сравнение, здесь перед нами вполне определенная концепция, которая сознательно или бессознательно принималась многими поколениями психологов. Правда, менялась терминология, а процесс запоминания, запечатления знаний изображался не столь наивно, как у Аристотеля, и все же забывание мыслилось как уничтожение того, что запомнилось. Физиологи и психологи XVIII и XIX веков говорили не об отпечатках в душе, а об остатках нервных процессов или об их последствиях. Другие исследователи употребляли слово «следы памяти» и еще более ученые термины, такие, как «диспозиции» или «энграммы». Но все они забывание рассматривали как разрушение этих энграмм, полное или частичное, как разрыв связей (ассоциаций) между следами, как их развал, притупление, порчу. Да и в самом деле, некоторые наши воспоминания вследствие их бессвязности и разобщенности, а также имеющихся в них пробелов и пропусков производят впечатление обломков чего-то такого, что в прошлом было законченным, целостным образованием.

Однако многие факты не согласуются с таким взглядом на забывание. В двадцатые годы прошлого века психолог Вульф провел своеобразную серию опытов. Испытуемому — художнику — показали портрет человека, чье лицо слегка повернуто в левую сторону. Спустя несколько дней этому художнику предложили воспроизвести по памяти виденный портрет. Художник нарисовал лицо человека, вполоборота смотрящего влево. А рисунок, выполненный испытуемым еще через неделю, изображал лицо того же человека в профиль. Поскольку рисунки испытуемого художника не совпадают с виденным им портретом, мы можем говорить о забывании. Но разве приведенные опытные данные свидетельствуют о развале следов, спрашивают Вульф и его единомышленники — так называемые гештальтпсихологи.

По их мнению, следы с течением времени не разрушаются, а видоизменяются в определенном направлении: отдельные особенности запомнившегося материала все более усугубляются, заостряются, уточняются, едва наметившийся штрих (скажем, незначительный поворот головы) с течением времени автоматически превращается в более отчетливо и резко выраженную черту (в нашем примере — полный поворот головы в профиль). Другими словами, следы как бы автономно перестраиваются в более совершенную структуру, или «гештальт», что означает по-немецки «образ»; отсюда и название всего направления — «гештальтпсихология». Его сторонники, отталкиваясь от весьма узкого круга опытных данных, искали объяснение этих данных в малообоснованных догадках и идеалистических домыслах о стихийном стремлении следов к совершенствованию.

У этих двух, казалось бы, очень разных концепций забывания (концепции разрушающихся следов и концепции преобразующихся следов) есть общее: как та, так и другая связывают забывание с судьбой следов, отпечатков, с каким-то изменением в них: то ли с их разрушением, то ли с их преобразованием.

Уязвимым местом обеих концепций забывания является их неспособность объяснить явления реминисценции, то есть таких случаев, когда более поздние воспроизведения оказываются правильнее, точнее и полнее более ранних воспроизведений. А с такими случаями мы сталкиваемся постоянно. Например, сразу по прочтении книги человек называет гораздо меньше действующих лиц, чем день другой спустя. Или: вы стараетесь вспомнить марш из оперы «Аида», но почему-то все время напеваете марш из «Фауста», а через какой-нибудь час в памяти ясно всплывает марш из «Аиды». Если бы время уничтожало или видоизменяло следы памяти, то реминисценция была бы невозможна.

Стремление преодолеть недостатки теорий, объяснявших забывание изменениями в следах, привело к созданию так называемой концепции репродуктивного торможения, которая получила распространение среди американских психологов, особенно в трудах Мака Джеча. Сторонники этой концепции экспериментальным путем изучали, как влияет заучивание одного материала на заучивание другого материала, сходного с первым. Общий итог многочисленных опытов сводится к двум основным положениям:

1) Последующее заучивание отрицательно отражается на припоминании сходного предыдущего материала.
2) Выученный ранее материал сильно мешает заучиванию сходного с ним нового материала.

Чтобы объяснить полученные данные, американские психологи прибегают к понятию «конкуренция». По мысли этих психологов, в то время, когда мы что-либо припоминаем, происходит конкурентная борьба между отдельными сходными ответами; как и в любой схватке, побеждают более сильные, в данном случае более сильные ответные реакции подавляют более слабые. Вот почему один материал препятствует усвоению или припоминанию другого материала, сходного с ним. Но может и так случиться, что материалу, который вначале был подавлен, вдруг все-таки удастся прорваться, тогда и происходит описанная выше реминисценция.

Концепция репродуктивного торможения переносит центр тяжести на самый процесс припоминания, и в этом ее бесспорное преимущество перед концепциями, искавшими объяснение забывания в следах, для чего пришлось, как мы убедились, приписывать следам прямо противоположные свойства: и сохраняться и видоизменяться.

Но концепция репродуктивного торможения также вызывает возражения. Прежде всего почему же сходные ответы (реакции) должны мешать друг другу и бороться друг с другом? Ведь хорошо известно, что нередко припомнить что-либо нам помогает как раз сходство. Основное же возражение, которое, впрочем, относится ко всем рассмотренным объяснениям забывания, заключается в том, что след памяти и ответные реакции мыслятся какими-то самостоятельными сущностями, которые будто бы живут своей жизнью; стихийно видоименяются, враждуют между собой и т. д. Сам же человек, его личность, оказывается посторонним наблюдателем, от него будто бы ничего не зависит, все процессы в памяти происходят помимо него. Но разве явления памяти независимы от интересов, страстей, влечений, желаний субъекта (активной личности)? Житейская практика ежедневно показывает нам, что это не так. Ученый профессор Смирнов, крупный специалист по вопросам памяти, рассказывает о таком факте. Ученик, плохо успевавший по истории, великолепно разбирался о хронологии спортивных событий. Здесь нельзя отрицать очевидное значение интересов и склонностей этого ученика.

Продолжение следует.

Автор: И. Розет.