Эта терапия, в отличие от других психотерапевтических школ, не ставит себе целью «забраться» внутрь человека и навести там порядок. Задача в ином: помочь ему найти некую отправную точку внутри себя, опору, которая позволила бы человеку развиваться. Это возможно, если между терапевтом и пациентом возникнут вполне определенные отношения. Они предполагают, прежде всего, безусловное принятие (как безусловна любовь матери или бабушки). Терапевт должен быть зеркалом чувств пациента, но никак не критиком. Наконец, терапия этого направления требует от терапевта постоянной и глубокой эмпатии — сопереживания пациенту, живого и искреннего, которое не заменишь никакими, даже самыми изысканными, психотехниками.

Как видим, гуманистическая психология использует как инструмент терапии, прежде всего, саму личность психолога; владение техникой, навык отступают здесь на второй план. Возможно, работать в традициях этой школы труднее всего.

К этому терапевту Марта пришла сама. Если бы не интонация его голоса, морщинки лучиками вокруг глаз, она решила бы, что зря обратилась к нему. Она ждала от него советов, решения своих проблем, но вместо этого они разговаривали, разговаривали или, вернее, она говорила, а он слушал. И хотя поначалу Марте казалось, что все это не имеет никакого отношения к лечению ее болезни, она чувствовала почему-то: все, что она говорит, важно для этого человека и он действительно хочет ее понять.

— Я попала в заколдованный круг, из которого нет выхода. Я — мать и жена, я должна заботиться о своих детях, о доме, но мне уже все равно. Мне ничего не нужно, только бы забиться куда-нибудь, где меня не будут трогать. Наверное, я отвратительна. Вы меня презираете?
— Нет. Я тоже иногда чувствую что-то похожее.
— А вы сможете помочь мне вырваться из этого круга?
— Не знаю, это скорее в ваших силах, чем в моих.
— Я похожа на кукушку, которая бросила своих детей. Если бы вы знали, как я устала. Вы спрашиваете меня о моих чувствах, но я уже давно ничего не чувствую.
— Даже боли? Когда вы сказали это, мне показалось, что вы похожи на маленькую девочку, которой очень больно.
— Да?

Семья Марты с самого раннего возраста воспитывала в ней жесткие представления о том, какой она должна быть. Она прекрасно знала, что она должна делать. Она должна быть хорошей матерью — ухаживать за детьми. Она сама должна быть хорошей — вежливой и опрятной, чистой. Когда лет десять назад ее дочь заразилась глистами, Марта должна была вылечить, очистить ее, но не могла. Она стала плохой матерью. Но она оценивала себя только по тому, насколько успешно она выполняет то, что должна. Вне функций, которые она исполняет, для самой себя Марта не существовала, не представляла никакой ценности. И поэтому она сама стала плохой. Чтобы стать хорошей, нужно было стать чистой. Она моется, она чистая; но чтобы стать хорошей, от нее теперь требуют перестать мыться. Она в плену этих противоречивых требований, которым не может соответствовать.

Терапевт не требовал от нее ничего. Ему, как она чувствовала, все равно, моется она или нет, ухаживает за детьми или ничем не может помочь им, это не влияет на его отношение к ней. Это казалось ей непонятным, ведь она пришла вылечиться от своего «ванного сумасшествия». Вместо лечения они разговаривали о ее чувствах, переживаниях.

Терапевт видел перед собой женщину, положившую жизнь на то, чтобы полностью соответствовать своей роли, функции, отсекавшую все «лишнее», в том числе саму себя, свои эмоции и желания. И воля ее к этому «самоуничтожению» была столь сильна, что она потеряла связь с собственными чувствами. И теперь нужно помочь ей найти их, слабо пробивавшихся через интонацию голоса, положение головы, напряжение рук. В отрывке из разговора Марты и терапевта видно, как она выражает боль, на словах отрицая ее, но терапевт указывает на это несоответствие. Он чем-то похож на зеркало, в котором она, если захочет, может увидеть свои эмоции и, быть может, почувствовать их.

— Когда я была маленькой, я часто уходила от всех и пряталась. Почему-то мне было легче оставаться одной. Хотя нельзя сказать, что я не любила своих родителей. Я всегда старалась делать так, как они говорят.
— А что они говорили? Как у вас в семье проявляли любовь друг к другу?
— Любить у нас в семье было не принято. Помню, как-то я залезла к отцу на колени, но он страшно рассердился и прогнал меня. Мне нужно было быть вежливой, опрятной, чистой, хорошо учиться… И тогда меня… вернее, со мной общались.
— Мне послышалась обида в вашем голосе…
— Наверное, мне тогда тоже становилось обидно, и я забивалась в чулан или ванную и сидела там одна.
— Потому что нужно было или любить, или ненавидеть?
— Но разве дети могут ненавидеть своих родителей?

«Бегство» маленькой Марты — попытка выйти из порочного круга желания и невозможности любить, чем-то похожая на самоубийство. Марта и теперь повторяла ее, убегая в ванную. Таких взаимоотношений, как теперь с терапевтом, у нее не было ни с кем, никогда; для нее это будто новые отношения с родителями, в которых Марта может действовать по-иному. Но терапевт не предлагает ей решения: вместо этого он предлагает ей вернуться к чувствам, которые она испытывает в настоящий момент.

— Я опять попала в замкнутый круг. Ради вас, детей и мужа мне нужно перестать мыться, но тогда я начинаю мучиться, я чувствую страшный дискомфорт.
— А если точнее?..
— Мне страшно и хочется убежать.
— Как тогда, когда вы убегали от родителей?
— Что-то похожее. Наверное, потому, что я хочу быть с ними, но не могу. Сейчас у меня тоже мурашки по коже бегают и мне страшно.
— Не убегайте. Попробуйте понять, чего вы боитесь. Или как?
— Я боюсь, что все развалится, и я останусь одна.
— А что вы чувствуете еще?
— Странно… Мне хочется теплого молока.
— Теплого молока?
— Да. И чтобы было спокойно.
— Попробуйте почувствовать этот покой.

Марта попробовала улыбнуться, но вместо этого покраснела и закрыла лицо руками. Она не умела плакать, было видно, какая борьба идет в ней. Слез не было, она задыхалась, хотела что-то сказать, но не могла. Терапевт подошел к ней и положил руку на плечо. Он не мог утешить ее, не мог избавить от боли, обиды, страха. Единственное, что он мог, — быть с ней в этот момент, чувствовать ее боль, разделить ее отчаяние.

Прошло несколько минут. Терапевт все еще молча стоял рядом с Мартой. Она плакала тихо и грустно, как маленький ребенок, по ее щекам текли слезы. Через неделю она сказала, что впервые за много лет она чувствовала себя хорошо в эти минуты.

Прошло несколько месяцев. Марта начала понимать (принимать) свои эмоции. Забытые, они постепенно стали возвращаться. На встречах она училась называть их по имени, «брать в руки». Если раньше с ней что-то происходило, она не знала, что, и ничего не могла поделать; теперь она стала понимать: это страх, это боль, а это радость, покой или злость — это ее чувства.

— Знаете, странно, мне сорок семь лет, но у меня такое ощущение, что я стала моложе. Я так долго жила за стенами в полной изоляции и пустоте… Потом эти стены стали тоньше, что ли. Я думала, что с моей стороны, внутри, ничего нет, а снаружи — все, но недоступное для меня. И вдруг оказалось, что эти стены — плотина, которая сдерживает огромный поток. Стоило проделать маленькую дырочку, и он хлынул бы через нее.
— И все смел бы на своем пути?
— В какие-то моменты мне кажется, пусть, только бы не возвращаться обратно, в холодную одиночную камеру.
— А с кем вы хотели бы встретиться снаружи?
— Прежде всего, с детьми. С Элен, Фредериком, Арлин. Она ведь уже такая взрослая, через несколько лет она может совсем уйти. Навсегда.
— Вы на нее злитесь?
— Нет. Но иногда мне трудно быть с ней. Она совсем на меня не похожа.
— И еще заняла ваше место? Стала мамой в ваше отсутствие?
— А теперь мне нужно бороться за то, чтобы снова занять это место.
— Джордж?
— Я уже забыла, когда мы с ним разговаривали. Он все время на работе.
— В ваших словах сожаление?
— Мне хочется плакать.
— Почему бы и нет?

Открытость внутреннему опыту привела к тому, что Марта понемногу стала открываться и внешнему. Когда-то, отвернувшись от себя, она отрезала себя и от своей семьи, от других людей. Теперь она начала двигаться к новой встрече с ними. Кроме того, у нее появилось новое ощущение ответственности — она сама стала отвечать за свою жизнь. Уже не как раньше: «Я выполню все, что должна». Теперь она стала чувствовать, что сама живет. Она уже не послушный механизм, выполняющий чужие указы. Раньше она тратила все силы, чтобы исполнить роль, которую она себе выбрала (или ей выбрали), «вынести ее до конца»; теперь жизнь для нее все больше становится «процессом», потоком, которым она может управлять. Она уже не застывшая статуя, а живой, путешествующий, меняющийся организм. Вот отрывок из последней встречи.

— Хотите, я расскажу вам о том, что было вчера? Утром я играла с Фредериком, он упал и расквасил нос. Мне стало его ужасно жалко, и я посадила его к себе на колени и стала укачивать, как младенца. Нам было так хорошо эти десять минут.
— Это же целая вечность.
— А потом я отправилась в магазин, но по пути мне ужасно захотелось пойти в парк. Я все бросила и сидела там, как дура, на скамейке и смотрела на проходящих мимо людей. Некоторые казались мне такими смешными…
— Да это ведь целый подвиг
— А потом… А почему вы сегодня такой сердитый? Что-то случилось?
— Да нет, просто жена уехала на неделю, и у меня голова раскалывается. Нужно купить еды, забрать детей из школы, сделать ужин, позвонить ее родителям…
— И вы на нее сердитесь?
— На жену? Честно говоря, да.
— А на детей?
— Тоже.
— А на меня?
— На вас… Нет.
— Вы сказали это таким тоном, что мне кажется, это неправда.

Марта вышла. Терапевт раздраженно закрыл за ней дверь. Ему было обидно, что она подтрунивала над ним. «В магазин, потом в школу, потом… Черт! И еще в последнюю встречу». Он подошел к телефону, поднял трубку, подержал ее и снова опустил на рычаг. Подошел к окну. По противоположной стороне улицы шла Марта. В ее походке было что-то кокетливое, легкое, не подходящее ее возрасту. Она оглянулась и, увидев его в окне, помахала рукой. Он тоже помахал ей в ответ и почувствовал, что почти счастлив.

Автор: Денис Рогачков.