Есть у нас женщина-психотерапевт, которая плачет со своими пациентами и тоже помогает. А другой работает императивным внушением, что называется, давит на психику. Конечно, тут многое зависит от больного — кому что требуется. Одному надо сказать самое для него важное не прямо, а походя, вскользь («Ну, рака-то у вас нет…»), а другому внушать: «Нет, нет у вас рака!» — и даже некоторые просят: «Доктор, да вы не объясняйте, почему, скажите просто — нет рака?» (И плох тот врач, который доводит больного до того, чтобы он сам просил.) Но, знаете, я заметил, что каждому врачу как-то невольно подбирается контингент больных, которые ему соответствуют. Уж как они находят друг друга — вообще загадка!

Так вот, я повторяю: излечить невроз — это еще не все, надо, чтобы последствия, результаты лечения соответствовали тому, что действительно нужно человеку, благотворно действовали на его дальнейшую судьбу. А уж тут у нас нет никакой заранее заданной нормы. Ни я ее не знаю, ни сам больной, ни его близкие. Она возникает только в момент лечения: это какая-то доля секунды нужна, какой-то «момент истины», когда и я, и пациент, мы оба, как будто переходим в иное измерение понимания, где открывается не только прошлое, но в какой-то степени и будущее, где я становлюсь способным сказать человеку то, что ему действительно нужно для жизни, а он — воспринять это сказанное.

Основной парадокс профессии — я все так, кругами к нему подхожу,— что как медик я имею перед древним старцем массу преимуществ: медикаменты, электронное оборудование, вековой научный опыт. Но вместе с этим опытом я получил профессиональную установку, которая ставит точку как раз там, где, собственно, должны были бы начаться вопросы. Как врач я должен считать, что избавить человека от страданий всегда хорошо, и нет для меня более высокой цели. То есть, я всегда и во всех случаях обязан безоговорочно выступать против того, что когда-то казалось «святой истиной»: ведь этот монах мог сказать больному: ничего, потерпи, все когда-нибудь пройдет, ты только жди, надейся, ибо в будущем, по избывании страдания тебе назначено что-то самое важное для тебя. И это не просто слова: мало разве мы знаем случаев, когда человек, перестрадав, находил то, что ему было как бы назначено в жизни? Нравственное страдание, если дать ему возможность прорастать внутри личности, что-то делает с человеком, часто очень хорошее.

Иначе почему мне симпатичен страдающий человек в начале болезни — смятенный, ищущий смысла, а в конце, если вдруг он становится самоуверенным, довольным собой, безмятежным, он мне делается чужим? Тогда у меня появляется уже только удовлетворение от проделанной работы, но сам он оказывается мне иной раз по-человечески неинтересен. Поэтому одна из моих дежурных психотерапевтических фраз — не бойтесь страданий, не ненавидьте их. Не спешите от них избавиться. Потому что почти все хорошее рождалось не от благодушия, а от страдания и неудовлетворенности… Но это ведь только фразы; практически-то медик должен исходить из противоположного. И вот когда эта мысль меня совсем уже допекает, я пытаюсь внушить себе, что ведь и само обращение к психотерапевту в человеческой судьбе тоже не случайно.

Приходит ко мне женщина, жалуется, что ей будто бы снятся вещие сны. Не то чтобы ей прямо показывали, что с ней случится в жизни, скорее она как-то умела расшифровывать те причудливые образы, которые во сне являлись. И все сбывалось. Ну, например, ей снилось, что она купается в море, а рядом всплывает подводная лодка, и она как-то знала, что она познакомится с моряком; потом так и получилось, их роман длился четыре года — все как по писаному.

Я спрашиваю: обычно, говорю, люди хотят знать будущее, идут к гадалкам, деньги платят, вас-то что беспокоит? «Ну, что вы,— отвечает,— это же живешь с ощущением обреченности».

Ну, я, прежде всего, объяснил ей (у нас это называется «рациональная терапия»), что никакой такой мистики тут нет, что наше будущее вытекает из совокупности настоящего, а подсознание схватывает эту целокупность факторов лучше, чем разум, и схватывая, прогнозирует, что из этих факторов следует. В общем, что-то такое объяснил ей насчет разумной основы всяких пророчеств. Она согласилась. Потом я стал проводить с нею гипноз раз в неделю; никаких таких «вещих» снов у нее за это время не было, страх перед ними прошел.

И вот через два месяца: «Спасибо,— говорит,— я вам очень благодарна. Да ведь я знала, что так будет. Мне сон приснился перед тем, как к вам идти».— «Что еще, — говорю, — за сон?» Рассказывает: «Коридор там был и семь дверей, и я знала, что за семь сеансов вы меня вылечите».— «Ну,— говорю,— это мы сейчас посмотрим». Открываю историю болезни, считаю: раз, два, три… «Видите,— говорю,— сегодня девятое посещение, а вы говорите семь».— «Но,— говорит,— в первый раз ведь не было сеанса гипнозами сегодня вы сказали, что не будет. Значит, семь».

Это я не к тому рассказал, будто тут мистика. Я так думаю, что, увидев сон, она себе бессознательно загадала, что будет семь сеансов. То есть фактически вылечилась-то раньше, но почувствовала себя здоровой только после семи. Я к тому, что то самое бессознательное, которое доставляло ей страдания, подсказало способ радикально прекратить их с помощью психотерапевта. И это не такой редкий случай. Сколько раз у меня бывает чувство, будто я лишь присутствую при сеансе самоизлечения.

И это потому, что невроз в отличие от органического заболевания вовсе не стремится к «самосохранению». У него другая природа, другие функции. То он выступает как бы защитным средством, оберегающим человека от практических ошибок, срывов, неправильного поведения, которым грозит конфликт установок. То вынуждает свернуть с ложного пути, на котором человека ждет расплата за содеянное, хотя сам он не отдает себе в этом отчета. Но чаще всего невроз можно понять как сигнал, свидетельствующий о том, что бессознательное «хочет» быть услышанным. Тогда вступаем в дело мы, психотерапевты. Не надо думать о бессознательном слишком плохо. В нем содержатся вовсе не одни только «комплексы» и постыдные желания, которые извлекают оттуда психоаналитики. Моя практика лечения неврозов убеждает меня в том, что в вытесненном за пределы сознания содержатся порой вещи очень хорошие, благословенные — и память о подлинной, но скрываемой от себя истине, и то тайное знание о возможных последствиях ошибочного выбора, которое древние называли «судьбой», «роком», и то, наконец, что входит в понятие «совести», что Сократ называл «своим демоном».

Помните? Он говорил, что его «демон» никогда не подсказывал ему, что надо делать, но всегда — чего делать не надо. Он умел слушать «своего демона». Слушать и слушаться. А большинство наших пациентов не умеют этого, живут с сознанием, наглухо закрытым, никогда не вырываясь в пространство общения с самим собой. И тогда наша задача — организовать им это пространство на психотерапевтическом сеансе…

Автор: Л. Невлер.