Мысль, озаряющая лицо другого человека, это не только мысль о — репрезентация, но сразу и мысль для, неравнодушие к ближнему, она нарушает равновесие спокойной и невозмутимой души чистого знания; осознание своего ближнего в его уникальности, которой не может постичь знание, подход к незнакомцу как к существу близкому тебе и так же, как и ты, уникальному. Я говорю о самом лице, вне всякого отдельного выражения, которое оно может иметь, о лице, скрытом под всяким выражением, то есть о лице во всей его наготе.

Лицо не так раскрывает тайну, как выставляет обнаженным нечто безоружное, обнаруживает его таким, как оно есть, без прикрас, как сама смерть. Чрезвычайная безоружность чего-то уникального, безоружность незнакомца. Нагота чистой экспозиции заключается в том, что это не столько новое осознание хорошо известного, которое открылось в истинном свете, сколько форма выражения, первоязык, призыв и вызов.

Лицо не единственное средство такого выражения. В романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» (часть третья, глава 23) описывается визит в московскую Лубянскую тюрьму семей, жен и родственников политзаключенных, всех, кто пришел за новостями. К окошку выстроилась очередь, очередь, где каждый видит только спины людей впереди. Женщина ждет своей очереди: «она никогда не думала, что человеческая спина может быть такой выразительной и может так ярко передавать состояние души. Когда люди приближались к окошку, они как-то особенно вытягивали свои спины и шеи, лопатки поднятых плеч оттопыривались, словно были на пружинах, и казалось, будто сами плечи кричат, плачут и рыдают «. Этим передается чрезвычайная безоружность тех людей, а также спокойствие, идущее от осознания этого.

В такой абсолютной искренности лица и в его выражении содержится вызов и мольбы, обращенные к глубинам моего собственного «я». Такая исключительная искренность предполагает право на меня. Обращенные ко мне просьбы с тем конкретным условием, при котором это право чего-то и стоит. Это выглядит так, как бы невидимая смерть, перед лицом которой стоит этот человек, была моим делом, как бы эта смерть касалась меня самого. Благодаря этому напоминанию о моей собственной ответственности, что читается в лице того, кто просит, незнакомец становится моим ближним.

Исходя из этой искренности лица другого человека, я написал прежде, чем оно, это лицо, в своей уязвимости и безоружности является для меня одновременно соблазном убить и призывом к миру — «Не убий». Это лицо, которое меня уже обвиняет и меня подозревает, одновременно уже чего-то требует, чего-то просит от меня. В этой искренности выражения приказа и вызова состоит право человека, право более древнее, чем любой дарованный титул или любая заслуга. В моей близости к ближнему и в обещании мира, которую она дает, заключается моя ответственность за другого, невозможность оставить его наедине перед лицом тайны смерти. Если говорить конкретно, это приводит к готовности умереть ради него. Такого предела достигает мир с другим человеком. В этом — серьезность любви к ближнему, любви самоотверженной.

Мир, достигнутый любовью к ближнему, не является уютом, что утверждает наше самосознание. Скорее он представляет собой постоянный вызов самосознанию, его неограниченной свободе и силе.

Автор: Эмманюэль Левинанс.