Основной трагизм жизни — это трагизм смерти. Каким кладбищем становится для нас весь мир, когда мы опускаем в могилу самое любимое и дорогое существо, которое любим более себя! Никто и ничто не может нас утешить, развеять нашу скорбь и тоску! Все советы окунуться в «практику» жизни, чтобы забыться, равносильны приглашению напиться до бесчувствия.

Забыться, конечно, можно (или там переключить свое внимание на какие-то низменные вещи, скажем, где лучше купить хорошие слипы трусы). Но это забвение, чем бы оно ни называлось (вином или «практикой» жизни), не разрешает трагедию, существо которой состоит именно в эмпирической безысходности. Смерть эмпирически неустранима, и эта безысходность сталкивается с живущей в человеческой душе жаждой жизни, жаждой бесконечного совершенства и могущества. Наука и развитие общественных отношений могут продлить жизнь, могут поставить человека в лучшие условия и значительно уменьшить смертность от болезней, но они бессильны против трагизма смерти.

Представьте себе, что вас присудили к смертной казни, но исполнение ее отсрочили на месяц и отпустили домой. Что стали бы вы делать? Смогли бы вы чем-нибудь заняться? Даже если бы вы и заставили себя взяться за какое-либо дело, вы тотчас почувствовали бы и поняли бы всю бессмысленность своего занятия. Но ведь мы все на положении приговоренных к смерти, на положении ожидающих отсрочки смертного приговора. Для одних приговор будет приведен в исполнение раньше, для других — позднее. Но суть от этого не меняется. Все мы смертники. Причем в буквальном, точном смысле слова. В этих условиях человек (то есть смертник) не имеет права быть оптимистом и проявлять активное отношение к жизни. Какой смысл для него стремиться к какой-то отдаленной цели, к какому-то идеалу, самоотверженно служить людям и т. д.? Психологически понятно, что у такого человека любое дело будет валиться из рук. Ему бы только выпить, чтобы забыться, или, чтобы прекратить мучительное ожидание казни, покончить жизнь самоубийством.

Люди высокой культуры, особенно под старость, когда они освобождаются от мелочной суеты жизни, имея время для размышлений, невольно задумываются о смерти, чему способствует и крушение многих иллюзий молодости. Достаточно вспомнить «Исповедь» Л. Толстого и «Письмо самоубийцы» Достоевского. Братья Гонкур в своем известном «Дневнике» рассказывают, что при встречах с друзьями — знаменитыми писателями — вопрос о смерти чаще всего составлял предмет их беседы. Ссылки на то, что «здоровые», «нормальные» люди не думают о смерти, просто ее не замечают и т. д., подтверждают наши доводы, а не опровергают их. Действительно, только непоследовательностью, только самообманом, через создание разного рода иллюзий, безрелигиозный человек спасается от кошмара сознания истинного своего положения — положения обреченного на казнь смертника.

«Что же поддерживает человека, — спрашивает Гюи де Мопассан,— что заставляет его любить жизнь, смеяться, веселиться, чувствовать себя счастливым? Иллюзия. Она успокаивает и убаюкивает нас, вечно обманывая и обольщая! Она надевает на наши глаза то голубые, то розовые очки, спускается к нам с первыми лучами восходящего Солнца, витает вокруг нас, купаясь в бледном сиянии Луны. Она струится перед нами в водах прекрасных рек, растет вместе с травой, цветет вместе с цветами, бродит в вине, пьянит нас, чарует, сводит с ума. Она скрывает от нас ужасную извечную тщету жизни, видоизменяет облик вещей и вместо постоянно подстерегающего нас горя показывает лишь постоянно ускользающее от нас счастье.

Благодаря иллюзии, матери находят утешение после смерти детей. Благодаря иллюзии, старики еще могут смеяться! Иные утрачивают иллюзию, эту великую лгунью, и неожиданно видят жизнь, подлинную жизнь, голую, бесцветную. Эти люди кончают с собой, бросаются с мостов в реку, травятся фосфорными головками спичек, белым порошком мышьяка, вставляют себе в рот дуло пистолета. Ведь достаточно обманщице поднять вуаль, наброшенную ею на мир, достаточно людям разочароваться в любви, увидеть крушение своих надежд, чтобы им все стало ясно и они предпочли покончить счеты с жизнью» («Разговор о печальном»).

Нам могут возразить: чем лучше ваше положение религиозных людей, ведь и вы тоже смертники?! Между тем существует очень большая разница между атеистом и верующим в их отношении к жизни и смерти. Для верующего земная жизнь — только «прелюдия», только подготовительный период к будущей полноценной, прекрасной и гармоничной жизни. Смерть для него — лишь переход от одной, низшей стадии жизни к другой — высшей. Для атеиста земная жизнь — всё! Первая и последняя. Поэтому смерть для него — конец всему, непреодолимая трагедия, обессмысливающая всю его жизнь. Для верующего же трагедия смерти преодолевается радостным сознанием бессмертия, земная жизнь приобретает глубокий смысл — подготовительного периода к вечной жизни.

Если земная жизнь является подготовительным периодом к вечной жизни, то, очевидно, человек, сознающий это, должен проявить максимум активности как в борьбе за социальные идеалы, которые выражают христианскую любовь к людям, так и в смысле интенсивности своей духовной жизни; за краткий период пребывания на Земле он должен успеть из сырой глыбы природной данности большим трудом, длительным подвигом высечь (как скульптор) прекрасное человеческое Лицо, воспитать в себе духовную личность и наполнить ее тем бессмертным содержанием, которое приобщает его к Вечности.

Эту мысль развивал Гете в своем учении о потенциальном или условном бессмертии. Великий поэт и мыслитель утверждал, что бессмертие не дано, а задано, как задача, подлежащая преодолению в творческой активности человека, что существуют различные степени бессмертия, строго соответствующие итогу жизни, то есть — энергии, силе, высоте, чистоте и непрерывности творческой деятельности индивида. «Я не сомневаюсь в продолжении нашего существования, — говорил Гете, — так как природа не может обойтись без энтелехии. Но не все мы бессмертны в одинаковой мере, и кто хочет в грядущем проявить себя, как великую энтелехию, должен уже теперь быть ею» (Эккерман И. П. «Разговоры с Гете»).

В сущности говоря, воля к жизни, то есть ненасытное стремление жить, действовать и творить, и есть неосознанная жажда бессмертия. Парадокс в том, что чем больше человек удовлетворен здешним, тем меньше он ощущает влечение к запредельному. Вот почему для духовного пробуждения бывают нужны те страдания и бедствия, которые разрушают иллюзию достигнутого счастья. «Благополучие всего чаще приводит к грубому житейскому материализму. Наоборот, духовный и, в особенности, религиозный подъем обыкновенно зарождаются среди тяжких испытаний. Глубочайшие откровения мирового смысла связываются с теми величайшими страданиями, которыми пробуждается и закаляется сила духа» (Е. Трубецкой. «Смысл жизни»).

О том, что переживания, связанные со смертью, одухотворяют человека и обогащают его интеллектуально, говорят люди, далеко стоящие от религии, обладающие реалистическим складом ума, как, например, В. Г. Короленко: «…Смерть — глубочайший источник мистицизма»; «…И особенное чувство смерти, если только, пустив его в душу, тотчас же охватить его мыслью, сознанием, умом, — даст очень много и мысли, и уму, и сознанию» («Десять лет в провинции»).

Конечно, с атеистической точки зрения, человек умирает так же, как все животные, от которых не остается ничего, кроме трупов, праха, тлена. Однако, скрывая от смертельно больного горькую и жестокую правду и обольщая его несбыточными надеждами, мы тем самым отнимаем у него последний шанс для единственно важного дела всей его жизни — обращения к Богу. Мы бесчеловечно отнимаем у него последнюю возможность выполнить свое назначение на Земле перед уходом в другой мир. Но мотивы жажды бессмертия коренятся в сокровенной глубине человеческой души, их нельзя полностью заглушить.

Следует выделить, по крайней мере, несколько таких мотивов: 1. Неутолимая жажда познания; 2. Потребность в непрестанном, бесконечном творчестве; 3. Глубокая любовь к живой, человеческой личности.

Есть люди, обуреваемые такой ненасытной жаждой познания, что им мало земной жизни, чтобы удовлетворить эту жажду. Один из самых культурных русских писателей XX века, обладавший огромными знаниями, Валерий Брюсов, подводя итог своей разносторонней учености, восклицал: «Как жалок этот горделивый перечень сравнительно с тем, чего я не знаю… Если бы мне иметь сто жизней, они не насытили бы всей жажды познания, которая сжигает меня».

Эту мысль хорошо выразил А. П. Чехов в одном из лучших своих рассказов «Черный монах». Герой рассказа Коврин спрашивает у своего привидения: «Какая цель вечной жизни?» — И получает ответ: «Как и всякой жизни — наслаждение. Истинное наслаждение — в познании, а вечная жизнь предоставит бесчисленные и неисчерпаемые источники для познания, и в этом смысле сказано: «В дому Отца Моего обители многи суть» (Ин. 14,2).

Другой мотив желания бессмертия — творчество, которое по своей природе неразрешимо и беспредельно, ибо душа человеческая имеет внутреннюю бесконечность, и потому для проявления всех ее творческих возможностей нужна целая вечность, то есть бессмертие. Истинные гении всегда утверждали бессмертие как необходимую предпосылку своей активной творческой жизни или же тосковали о бессмертии, жаждали его в глубине души.

Наконец, наиболее очевидный мотив желания бессмертия — любовь. Интересные высказывания об этом мы находим у знаменитого русского хирурга Н. И. Пирогова: «…я первый раз в жизни почувствовал грусть о жизни. В первый раз я пожелал бессмертия загробной жизни. Это сделала любовь. Захотелось, чтобы любовь была вечна, — так она была сладка. Умереть в то время, когда любишь, и умереть навеки, безвозвратно, мне показалось тогда, в первый раз в жизни, чем-то необыкновенно страшным» («Севастопольские письма и воспоминания»).

Видный русский философ, профессор Московского университета С. Н. Трубецкой в своей наиболее глубокой и захватывающей работе «Вера в бессмертие» развивал ту мысль, что основанием такой веры является вера в личность человека, ее неповторимое своеобразие, ее духовность и идеальную, бесконечную ценность, питаемая самопознанием и духовным общением с ближними, то есть духовный опыт истинной любви к человеку. С. Н. Трубецкой обосновывает свою мысль утверждением, что духовно-нравственный опыт более убедителен, чем материальный факт видимого тления, ибо у сердца, у любви, у духовного опыта есть свои законы, свои факты, несравненно более убедительные, чем видимая материальная данность.

Здесь мы можем сослаться на весьма ценные в психологическом отношении признания атеистов, отрицающих Бога, но обладающих опытом живой, самоотверженной и чуткой любви. Именно на атеистов, у которых под влиянием смерти горячо любимых близких людей зарождалась, как Феникс из пепла, вера в их бессмертие! Такие атеисты, отрицая бессмертие умом, в то же время энергично утверждают его своим сердцем, всей душой своей.

В. Г. Короленко, например, «покончивший» с религией еще в школьные годы, вдруг, под влиянием смерти своей дочери, возвращается к религиозной проблематике, задумывается о смерти и в результате создает свою теорию пантеистического бессмертия.

Мысли о неповторимой индивидуальности каждого человека, о душе, как особом бесконечном мире — микрокосме, и о невозможности примирения с гибелью этого мира прекрасно выражены в известном стихотворении Е. Евтушенко («Не люди умирают, а миры»).

Есть еще один мотив жажды бессмертия, о котором мы ничего не сказали. Это — любовь к Богу, свойственная мистически настроенным натурам. Если обычная, человеческая любовь бывает так сладка, что умереть, когда любишь, кажется чем-то необыкновенно страшным и трагически нелепым, то что же можно сказать о любви к Богу, то есть не ограниченной временем и смертью? Ведь Бог есть сама Лучезарная Красота, и переживания этой любви в мистической душе можно сравнить (по интенсивности чувства, его глубине) с радостями и блаженством первой чистой человеческой любви между мужчиной и женщиной (такое сравнение имеется в библейской «Песни Песней»).

Автор: Б. Бакулин.