Есть в любовных отношениях очень существенный момент, вроде бы выходящий за рамки половой любви. Я имею в виду ситуацию, когда любовь одного человека к другому преображается в то, что можно назвать «верой в любовь». Ситуация это сложная и, я бы сказал, опасная: сам принцип чистой веры в отношении любви не критичен (как и вера вообще), а потому малейшая тень критицизма или сомнения может стать роковой каплей яда, убивающей живое чувство. «Вера любви» остается, но пафос ее проходит.

С другой стороны, вера не приемлет насилия, тем более сознательного, вера остается верой в себе, и попытка осмыслить ее может обернуться «переменой знака», привести к неверию. Ведь это уход во внешнее поклонение, любовь же должна побуждать к интенсивной внутренней деятельности. Да и что такое вообще «вера любви»? Если это вера в то, что любовь существует, то такая вера просто необходима.

В нашей нынешней земной жизни, где бушуют животные страсти (а то и извращенные животно-человеческие), удержать любовь весьма проблематично. Впрочем, философия неоднократно пыталась решить этот вопрос. Например, Владимир Соловьев был убежден: «Нельзя сохранить истинную любовь, если не понять и не принять ее как нравственный подвиг». Эти слова Соловьева возвышают мысль не только над популярными европейскими установками на половую любовь, но и над мыслью античной, в которой заложен принцип «платонического» бегства от половой любви. Невольно вспоминаются слова Евангелия: «Претерпевший же до конца спасется» (Мф. 10, 22).

Так какой же должна быть та любовь, которая становится нравственным подвигом? Сама история духовности свидетельствует, что это доступно не только для избранных и святых, но для всех нормальных людей, пожелавших нравственной жизни, без самоистребительной круговерти извращенных или животных страстей. Но тогда не есть ли это попросту нравственно здоровый принцип продолжения человеческого рода?

Мы не можем усомниться в том, что все индивидуальности разом придут к совершенству — природа в своем иерархийном устроении не терпит плоскостных решений, возводя незримую пирамиду, на вершине которой нет места сразу многим «совершенным индивидуальностям». Так что стремление к совершенству — в том числе совершенству в любви — это вопрос сугубо личный.

Но как же в таком случае решить проблему человеческого всеединства, столь остро поставленную теми же философами, которые пытались проникнуть в суть половой любви? Конечно, всеединство человечества не только возможно, но и необходимо. Потерянное изначальное единство было не отвлеченным понятием, а неким утраченным раем духовного существования человека, когда он живо ощущал великую формулу пантеизма: все во всем. Он действительно был всем во всем, даже не осознавая этого. Но пройдя сквозь искус рассудка между острыми гранями рационального бытия, стал трагически одиноким в своей индивидуальной свободе. Эта самая свобода стала его адом… И возврат к духовной гармонии, к духовному ладу с собой и миром будет стоить великих потерь. На сем пиру жизни много званых, да мало избранных…

Так кто же они — эти избранники любви, взыскующие потерянного рая? Сама постановка вопроса затрагивает проблемы богословские, религиозные; впрочем, ответить на этот вопрос нередко пытались и средствами искусства — светского искусства. И не так уж много вариантов ответа было предложено за всю известную нам историю человечества. В сущности, основных подходов тут всего три (на это, в частности, указывал Петр Успенский в работе «Искусство и любовь»): возвеличение, обожествление любви в языческих религиях древности и в искусстве всех эпох; взгляд на любовь как на физиологическую потребность, которая должна «удовлетворяться»; и, наконец, представление о любви как о грехе и «похоти».

Последние два подхода вряд ли помогут нам в нашем исследовании таинств любви. Важно понять, что, по сути дела, не только в древних культах, но и во всех религиях явно или тайно разлита любовь, с амплитудой колебаний от непостижимого любовного экстаза Андрогинного Божества до откровенного культа земного Эроса. Что же касается искусства, то, пожалуй, все величайшие памятники культуры имеют культовый характер или же созданы «вокруг культа». Чисто светские произведения искусства, оторванные от мистических культовых установок, неизбежно вырождаются, становясь развлекательным трюком, пустым и бессодержательным. Это «искусство», утеряв свою мистичность, глумливо и беспардонно изображает любовь как эротическое шоу на потеху и унижение, испоганив таинства Высочайшего Брака. Потому что таинства любви — это таинство самой Жизни.

Извращенное толкование любви рождает хаотичность в понимании пола, и в этом нельзя не видеть (вслед за Николаем Бердяевым) трагедию человечества — по крайней мере, всей европейской цивилизации. Построенная на рассудочных принципах, на поверхностно усвоенных идеологических установках античности, она быстро выродилась, утеряла свой мистический опыт, а вместе с ним и понимание или скорее ощущение великого таинства интимной жизни.

Так может быть, само прозвучавшее здесь слово «вырождение» подсказывает нам, как выйти из тупика? Чтобы преодолеть вырождение, нужно вернуться к родовой стихии, к «полу рождающему» (выражение Н. Бердяева, который, впрочем, ополчался на это понятие).

Но не захлестнет ли родовая стихия стихию личную? Вряд ли. Не опасен для личности «пол рождающий», ибо его таинство объединяет вокруг себя всех «действующих лиц» клана. Здесь остается и место для индивидуальной творческой свободы, поскольку личность защищена всеми родовыми устоями. Разве легче ей реализовать себя среди нынешних нагромождений условностей и предрассудков, отторгнутых от реалий здравого образа жизни?

Увы, пол часто смешивают с родом (и в философском, и в обыденном сознании). Но давайте мысленно отсечем род от пола: оставим только пол (то есть чисто индивидуальную любовь, только творящую личность). И что же останется тогда от любви? «Содомский», бесплодный вариант личности, разрушительной в своей основе, но не созидающей. Даже любящие пары, у которых по какой-либо причине нет детей, стремятся обзавестись ими для спасения своей любви, потому как инстинктивно чувствуют губительность любви «чистой», эгоистической. Это, так сказать, «обывательский» уровень нашей проблемы, философский же, метафизический «срез» еще печальнее: на этом уровне половая любовь вообще лишена смысла. Тут уже звучит «соловьевский мотив»: человек в роде не творит личность, а как бы передает себя потомству, дробясь в дурной бесконечности — создавая многих несовершенных вместо одного совершенного.

Но ведь еще никто и никогда не доказал, что умножение рода человеческого происходит согласно этому самому принципу дурной бесконечности. Наверное, природа не столь расточительна, чтобы позволить себе такое. Тем не менее современным людям подспудно близка мысль о том, что человеческое существо не имеет никакой ценности, воплощая пустую фикцию, некий фейерверк, мгновенный и бессмысленный. Потому сейчас так популярна идея повторяемости, реинкарнации личности в ее восхождениях и падениях. И потом, какой бы великой ни была «одноразовая» половая любовь, она действительно еще не создала ни одной бессмертной и совершенной личности. И вряд ли какой-нибудь философ подарит человечеству такой рецепт, ибо не существует он и существовать не может. Есть только любовь — на сей момент жизни. И чем совершеннее эта любовь двоих, тем совершеннее они сами, и наоборот, чем совершеннее они сами, тем совершеннее их любовь. А это уже большой шаг вперед на ступеньках бытия.

Природа, сама по себе, не может быть испорченной, она такая, какая она есть; и человек не рождает новых форм бытия — ничего вообще не рождает, кроме самого себя. Он всего лишь инструмент порождения в руках сущностных сил, а стихия любви — она и есть стихия, обретающая индивидуальную окраску в человеческом существе. И бесконечность не может быть ни дурной, ни хорошей, она просто бесконечность…

Но может быть, высший смысл игры этих стихий (или богов, в древнем миропонимании) — это половая любовь? Недаром она так захватывающе интересна для людей. Ведь и на божественном уровне, на уровне подлинной андрогинности, тоже сохраняются половые различия, и эта высшая любовь остается для человека великой тайной. Если нам удается, поднявшись над собственным эгоизмом, осознать величие «пола рождающего», соединяющего нас в масштабах рода, то воссоединить людей в Боге не было дано никому, даже Христу. Потому как большинство людей Земли не стали не только индивидуальностью, но даже и личностью — а значит, нет у них и «органа» той любви, которой оно «лепилось» бы к Богу. Человек нашего времени — лишь потенциально человек, и связь его со всем миром и с себе подобными в основном родовая. Так что философ и сетовать на отсутствие божественной любви в мире не имеет права — он может только анализировать ситуацию да искать кратчайшие пути к совершенствованию человеческого сообщества.

А что если любящие — те избранники любви, которых мы никак не можем найти в нашем несовершенном мире, — что если они все-таки достигнут вершин, недостижимых для философа? Вряд ли кто-нибудь сейчас будет всерьез возражать, что женщина должна одухотворить, одушевить мир женственностью, что она это делает уже не одно столетие. Женщина никогда не была только порождающим инструментом; вряд ли мужчина создал бы что-то значительное в области культуры, если бы рядом не стояла женщина. Не будь ее, мужчина развивал бы только одно искусство — искусство войны. И это повернуло бы его развитие вспять.

Все религии смотрели на брак как на великое таинство. Религии же, в свою очередь, соответствовали тому социуму, который принимал их, то есть тому именно укладу жизни, родовым нравам и обычаям, что сохраняли основы жизни крепче, чем собственно религиозные установки и доктрины. Причем такой подход к любви вовсе не исключает страсть — но страсть преображенную, ставшую устремлением к вечному и неизменному. Тогда и свершается возвращение к утраченному раю; тогда, по очень глубокому замечанию Алексея Лосева, «первоначальный животный инстинкт, эта безумная страсть к самопорождению просветляется, делается вечно любимой, которая никогда нам не изменит и которая в браке с нами создает нашу вечную любовь, нашу вечную весну любви, наше вечное утро любовного восхождения. Ведь вечность всегда молода. В вечности все мы всегда будем одного и того же возраста».

И вечность эта выступает для человека в образе вечной идеи красоты, а красота есть предельное понятие, которое отражается на вещах и событиях, но остается в себе самой, и приближаться к ней можно разными путями. Главное — не разделять род и пол. Тот, кто это сделал, тот просмотрел великий символ — символ Женщины с Младенцем. Борясь с родом, такой человек выплескивает Младенца, который всегда — Спаситель. Спаситель уходящих поколений. Спаситель самого себя, ибо воскреснет. Спаситель женского начала, ибо это всегда Матерь, но только при Нем… Может быть, именно этот Образ являет собой ключ к нашему — совершенно необъяснимому рассудком — ощущению вечности любви и ощущению единственности любимого человека. Любовь не лжет: индивидуальность действительно и единственна, и вечна — когда достигает предела восхождения по кругам бытия. Любовь же интуитивно прозревает это уже сейчас. Только у любви поистине зрячие глаза!

Автор: А. Ширялин.