Химеры Нотр-Дам напоминают о нетождественности элементов бытия, об их суверенности, о том, что полное подчинение элементов включающей их системе, полное подчинение целому, полный и последовательный средневековый реализм в духе Платона и все его позднейшие модификации лишают общие понятия физической содержательности. А полное неподчинение, полная автономия локальных элементов?

Начнем с физики. Продолжим уже приводившийся пример. Мировая линия остается чисто геометрическим понятием, если нет локальных, ультрамикроскопических событий. Но такие события не имеют физического смысла без макроскопического скелета мировых линий, без целого. Локальные события могут заключаться в трансмутациях, в превращениях частиц одного типа в частицу другого типа. Однако подобная трансмутация означает, что меняется масса, заряд, продолжительность жизни частицы. Иначе говоря, меняется мировая линия частицы, ее кривизна в заданном поле, ее длина. Но понятие мировой линии означает подчинение частицы некоторому закону, некоторую тождественность поведения в различных мировых точках. Без макроскопической упорядоченности бытия индивидуальность микрообъекта — бессодержательное понятие. В неклассической физике «единственная» частица не существует.

Аналогичным образом лишены содержания модели социальных робинзонад, все понятия внесоциального бытия человека. Связь с целым — условие бытия индивида. Существует ли локальное, индивидуальное, конечное? Идея бесконечности поставила этот вопрос в очень острой форме. Перед лицом бесконечности конечное становится нулем. Ощущение небытия конечного в бесконечном пространстве и времени вызвало пессимистическую тираду Паскаля: «Со всех сторон я вижу одни лишь бесконечности, среди которых я — не более как атом и тень, существующая лишь мимолетное, неповторимое мгновение…» Гораздо раньше и еще пессимистичнее прозвучали слова Эклезиаста, отнесенные ко всему — к ансамблю, пусть даже бесконечному, конечных объектов и действий. Подобный ансамбль — суета сует.

Об этой концепции я вспомнил в одной бретонской деревне, возле которой находится поле мегалитов. Десятки громадных камней образуют аллею, направленную с востока на запад. Согласно бретонской легенде эти камни были брошены недовольными феями, переносившими их для строительства горы Сен-Мишель. Мегалиты лежат здесь около восьми тысяч лет. Много ли это?

Для временной шкалы камней, скал и гор — немного. Одно стихотворение в прозе, написанное Тургеневым, называется «Разговор». Разговор идет между Юнгфрау и Финстерааргорном. Юнгфрау спрашивает, что происходит внизу, в долинах. «Проходит несколько тысяч лет: одна минута. И грохочет в ответ Финстерааргорн…» Он сообщает, что внизу копошатся мелкие козявки, люди. Проходят еще тысячелетия («одна минута»). Юнгфрау задает тот же вопрос и узнает, что козявки уже исчезли. Мегалиты созданы человеком, но их история исчезающе мала во временной шкале Юнгфрау и Финстерааргорна. Суета сует…

Не является ли суетой сует и почти тысячелетняя история Нотр-Дам (и всего, что происходило вокруг него, на острове Сите, в Париже, на всей Земле), если перейти к геологической шкале времени? А если перейти к бесконечным временным масштабам? Попытка ответа на этот вопрос была связана с несколько неожиданной ассоциацией. В 1854 году Бернгарт Риман прочитал в Геттингене лекцию «О гипотезах, лежащих в основании геометрии». Он связал здесь понятие бесконечности с понятием кривизны. Их соотношение легко понять, сравнивая, например, плоскую и сферическую поверхности. Плоскость обладает нулевой кривизной и может быть бесконечной: кратчайшая, соединяющая две точки линия, в данном случае — прямая, может быть продолжена сколь угодно далеко в обе стороны, плоское пространство бесконечно. На поверхности сферы кратчайшей линией между двумя точками будет кривая, например, меридиан, соединяющий кратчайшим образом Северный и Южный полюсы. Такая линия уже не может быть продолжена сколь угодно далеко, она вернется в исходную точку, искривленное пространство может быть конечным (поверхность сферы).

Риман обобщил соотношение бесконечности и кривизны на трехмерное пространство, где кривизну представить несколько трудней, на четырехмерное пространство — время, где это еще трудней, и на любые абстрактные пространства различной размерности. Сейчас в физике и космологии распространено выдвинутое Эйнштейном представление об искривленном, конечном пространстве и неискривленном, бесконечном времени. Кривизна пространства определяется плотностью вещества и энергии во Вселенной, и, таким образом, проблема бесконечности мира решается с помощью измерений и экспериментов.

Для человека, для его мышления, для выхода из пессимистического самосознания «атома и тени, существующей лишь мимолетное, неповторимое мгновение», существенна не строгая неискривленность и, соответственно, бесконечность мира. Человек становится практически несуществующим, «атомом и тенью», и тогда, когда он соизмеряет себя с конечными, но гигантскими периодами в миллиарды лет и пространствами в миллиарды световых лет. Но для мыслей и чувств человека существенно, что бесконечность — строгая или нестрогая — становится конкретным определением, характеризующим «здесь — теперь».

Неклассическая наука в некоторых своих предположениях рассматривает бытие элементарной частицы как результат ее взаимодействия со всей Вселенной. Сейчас в неклассической науке и во всем, что с ней связано, приобрела явный, физически осязаемый характер мысль Гегеля об истинной бесконечности, которая не противостоит конечному, а воплощается в нем, определяет его и — это уже современная идея — сама зависит от своих конечных элементов. Понятие истинной бесконечности приобретает сейчас весьма отчетливый характер, его легко иллюстрировать любыми физическими моделями. Но физические модели тем самым становятся моделями для очень далеких от физики соотношений, вплоть до соотношений, непосредственно определяющих пессимистическую или оптимистическую реакцию человека на окружающее его бесконечное пространство — время.

У современного человека бесконечность не вызывает головокружения. Гегель смеялся над строками Канта, где говорилось о головокружительном величии бесконечности. Гегель говорил, что в этом случае головокружение вызвано скукой: уж очень бессодержательно понятие «дурной бесконечности», то есть простого нарастания масштабов. Это похоже на образ вечности, мелькнувший у Достоевского: Свидригайлов говорит Раскольникову, что ему мерещится вечность «вроде деревенской бани», закоптелая, а по всем углам — пауки, и вот «вся вечность». Это образ дурной бесконечности.

Гегелевская истинная бесконечность динамична, она определяет конечные процессы и события, она принимает форму научного закона, универсального, подчиняющего себе сколь угодно большое число процессов и событий. Современный человек не только пользуется бесконечностями в дифференциальном и интегральном исчислениях. Он компонует универсальные законы, определяет сферу их действия, и здесь уже не остается места ни для головокружения, ни для апофеоза, ни для ощущения собственного ничтожества («подобно атому и тени»). Сейчас в неклассической науке и в ее применениях человек преобразует самые фундаментальные законы бытия, и бесконечность оказывается пластичным материалом в его руках.

Не только восемь тысячелетий существования мегалитов и не только восемь веков Нотр- Дам перестают восприниматься как нечто исчезающе малое перед лицом вечности либо перед лицом геологической шкалы времени. Интервал времени порядка 10 в минус 24 степени секунды — триллионная часть триллионной части секунды — может быть длительностью процесса, радикальным образом изменяющего течение геологических процессов. Приходится подумать о том, как избавить участников тургеневского «Разговора» — Финстерааргорна и Юнгфрау — от вызванных такими процессами последствий.

На стенах Парижа часто встречаешь доски с мемориальными надписями: такой-то пал здесь за свободу Франции. И затем дата гибели героя, чаще всего — дни восстания 1944 года. Иногда — короче: пал за Францию. Эти формулы тождественны: свобода — компонента бытия, гибель свободы была бы гибелью Франции.

Спиноза включил свободу в определение бытия. Свобода — это поведение, вытекающее из сущности субъекта; как говорит Спиноза, то, что сумма углов треугольника равна двум прямым углам, это не результат принуждения, от треугольника никто этого не требует, геометрические определения вытекают из сущности геометрических объектов. Таким образом, научные констатации определяют то, что Спиноза называет свободой. Для человека свобода это не искаженное внешними, чуждыми человеку импульсами свободное выявление его подлинно человеческой сущности. Когда человек свободен, его мысль и деятельность определены бессмертной общечеловеческой сущностью, тем, что выходит за пределы индивидуального существования, свобода приобщает человека к бесконечному бытию. Поэтому, говорит Спиноза, «свободный человек не думает о смерти, его мудрость состоит в размышлениях о жизни».

Свобода, таким образом, — это приобщение к бесконечности, к тому, что больше человека, но не противостоит ему как нечто чуждое и враждебное, а воплощается в его мысли и деятельности, придает им подлинную реальность. Такое приобщение происходит через идеалы человека. Идеалы истины, добра и красоты. Истина, добро и красота — воплощение бесконечного.

Национальное самосознание, мысль о реальности Франции, ощущение такой реальности, ощущение связи с бесконечной жизнью народа не является цепью логических умозаключений. Пуанкаре был отчасти прав: логика не может вывести императив из инфинитива, должное из сущего. Но такой переход, как уже говорилось, существует, он реализует единство сущего и должного, синтез истины, добра и красоты. И синтез прошлого, настоящего и будущего. Французы, погибшие у стен, где теперь висят мемориальные доски, и все те, чьей памяти посвящена надпись на фонтане Сен-Мишель, и все герои восстания, и все, кто сражался за Францию, думали о ее прошлом и о ее будущем — в их сознании прошлое и будущее входили в настоящее. И может быть, даже не думали, а чувствовали, в их эмоциях отразилось великое прошлое и предвидение великого будущего и настоящее, подлинно реальное, не «атом и мимолетная тень», а приобщенное к бесконечности движение из прошлого в будущее. Вот за это бесконечное движение, за свободу как условие бытия, за бесконечную реализацию истины, добра и красоты и отдали свою жизнь герои Сопротивления и освобождения Франции.

Поэтому мемориальные доски входят в единый ансамбль с памятниками прошлого, со «святыми камнями Европы», как свидетельство непрерывности прогресса. Национальное самосознание исключает национализм, потому что оно — не барьер, а мост к общечеловеческому сознанию, оно вводит индивидуальное «здесь — теперь» и в пространство — открывает сердца всей Земле, и во время — во всю историю, в том числе и в предысторию, включая мегалиты.

Автор: Б. Кузнецов.