Начнем с самого главного. В данном случае для нас, прежде всего, важно знать, действительно ли предстоит отдавать кесарю кесарево, и можно ли отделить светское от духовного. Ведь если мы убеждены, что такое разъединение невозможно по тем или иным причинам, тогда это дает нам основания считать, что религиозная вера в божественный порядок должна доминировать над организацией города-государства. Поэтому мы должны рассматривать теократическое государство как легитимное. В этом случае среди других вопросов снова появляется вопрос о том, смогут ли теократические государства уважать свои меньшинства, независимо от того исповедуют ли те меньшинства другую, негосударственную религию или вообще ее не имеют.

Если же, наоборот, разъединения светского и духовного нам кажется желательным и возможным, то надо спросить себя, какой станет миссия светского государства. Сможет ли оно иметь политическую этику без духовных устоев и право без трансцендентного подтверждения? Или единственной функцией этого государства будет организация сосуществования различных религиозных общин? Тогда вопрос сводится к изучению категорических императивов федерального правительства, а также природных и социальных прав, которых оно придерживается. Одним словом, является ли светская мораль государства без Бога легитимной и эффективной?

Бог, как глава государства

Мы были свидетелями антитеократичного развития на Западе вместе с английской революцией 1679 года, американской революцией 1787 года и французской революцией 1789 года. Путь от Хабеас Корпус к Декларации прав человека и гражданина был сплошным смертным приговором Богу, это было провозглашением импичмента Богу как главе Государства. Форма светскости, которой придерживаются в современных государствах, совпадает с определением религии в эпоху греческой и римской античности. По мнению Аристотеля, а также Цицерона, религия — это то, что отделено от управления Городом, иными словами, от государства. Боги присутствуют везде, но подчиняться им не обязательно.

Теперь нам следует рассмотреть, что же должно было произойти с нашими светскими государствами, чтобы они изменили природу своей миссии посредника между религией и политикой. Надеюсь, вам не покажется проявлением чрезмерного франкоцентризма факт моей ссылки на французский пример, по крайней мере, на то, что от него еще осталось, потому что ему грозит повсеместное исчезновение. Во Франции религия была отделена от Государства, даже больше — после казни короля Людовика XVI смерть Бога — главы государства была не только символической.

В определенной степени индивид, ставший гражданином, родился во Франции между 1789 и 1791 годами, хотя ему надо было еще почти два столетия для полного самоутверждения. Это было на удивление напыщенное существо. Свободолюбивые мыслители и вольтерианцы-энциклопедисты удовлетворялись протестом против власти католической Церкви, и несмотря на это не было доверия к народу. Революционеры и создатели конституции породили явление, достойное Прометея, а именно — суверенного индивида, взятого безотносительно к его религии, происхождения, общества или класса. Республиканское Государство выступает не только арбитром между общинами, которые в конце концов, не существуют ни юридически, ни институционально; она является выражением народного суверенитета, свободы свободных и равных индивидов.

А сейчас во Франции общины возрождаются и самоорганизовываются, их руководство порой доходит согласия между собой, чтобы требовать той или иной реформы. Такое развитие не может не тревожить, потому что его карикатурное, крайнее завершение можно наблюдать в Соединенных Штатах, в Ливане, а еще хуже — в бывших советских республиках и на территории бывшей Югославии. В чем причина? Я мог бы назвать их три.

Первая — это то, о чем мы забыли: человек-существо религиозное. Он не только политическое животное, как думал Аристотель. Он не только тот, кто волк для ближнего, как считал Гоббс. Это существо, которое с самых своих истоков является социальным и религиозным. Индивид — это изобретение, конструкция. В истории человечества он появился поздно, его появлению предшествовала община, без которой он не существует, община, с которой он всегда стремится выйти и к которой всегда хочется вернуться. Известный французский еллинист Жан-Пьер Вернан как-то признался, что всю свою жизнь разделял мысль Маркса о том, что нация и религия являются явлениями, обреченными на уход в небытие самой религией. Со временем он увидел, что не сможет ничего понять в предмете своих исследований — Греции, если не введет на постоянной основе эти две концепции в контекст человека.

Вывод первый: современность особенно резко и особенно быстро набрасывается на вхождение индивида в религиозный коллектив, со временем вызывая у него реакцию и даже регресс. Выражение «религиозный коллектив» в данном случае не должно рассматриваться как коллектив верующих. К сожалению, в основном в религиозной традиции преобладает не вера и даже не верования, а определенное равновесие общества, патриархальность, пропитанная религиозностью.

Во-вторых, вот уже в течение определенного времени мы переживаем кризис ума, что, в конечном итоге, связано с появлением индивида. Подменяя собой трансцендентность, культ разума и научный прогресс, а также организованный культ истории и народа отмечаются и воспринимаются в религиозном духе. Культ разума даже привел к появлению тоталитарных идеологий.

Этот кризис ума исходит не только от идеологий, которые были его искажением, и даже не от границ в науке, недавно установленных учеными. По мнению Эммануэля Левинаса, он происходит от гигантского завершения двух идеологий прогресса — либерализма, который, в конце концов, закончился нацизмом, и коммунизма, который привел к сталинизму. «Мировые и локальные войны, национал-социализм, большевизм, лагеря, газовые камеры, ядерные арсеналы, терроризм и безработица — всего этого слишком много для одного поколения, даже если бы оно была просто свидетелем». Я добавил бы к этому перечню еще и ужасы колонизации и деколонизации. Такой кризис разума ведет или к временному нигилизму, или к постоянной потребности в трансцендентности.

Власть, украденная у богов

И еще большего веса я предоставил бы третьему выводу. Предыдущее ХХ столетие не только отобрало у богов власть в Городе, власть разрушать человеческую природу, создавать человечество заново и воссоздавать его вновь и вновь, оно имеет в своем распоряжении вездесущее изображение и через радиоволны уничтожает пространство и время. Кто из новых людей может избежать медиасферы? Этого никто не знает, но известно, что сейчас есть один мир, одна земля, одна планета. С философской точки зрения нас не может не раздражать мысль, что ничто человеческое уже не может нам быть чужим. Однако осознание единства мира не включает в себя реализации его единства. Как раз наоборот, следует остерегаться, что конвульсии на пути к единству будут ужасными. Миграции населения, демографические взрывы, взаимопроникновение народов, скрещивания культур, вавилонизация языков всюду вызывают головокружение, отступления назад и коряги. Вспомним, что Вавилон был проклятием, а не памятником в честь космополитизма полиглотов.

Вавилонская башня — это башня кары и несчастья. Прежде чем признать себя счастливым в связи с принадлежностью к планете Земля, люди спрашивают себя, кто же они, и хотят стать теми, кем они некогда были, или считают себя теми прежними. Это — поиски подлинности, которые часто проявляются в придумывании своих корней или в возврате к религии предков, религии, из содержания которой порой выбирают только то, что больше всего подходит для борьбы против других людей.

Потребность в религии являются, по мнению одних, стремлением заполнить пустоту или, по мнению других, ностальгией. Она может быть сожалением за миром континиума и имманентности, где животное чувствовало бы себя в обществе «как вода в воде». По мнению Жоржа Батайя, она — потребность интимности с вещами и другими людьми. Она может также быть сожалением о трансцендентальном первоначальном состоянии, что вызывает в нашем воображении образ души в Платоновом пространстве или рая перед грехопадением. Мирче Элиаде взялся найти и подчеркнуть ритуалы, которые в древней Греции, Индии и в христианстве напоминали предвековечные и вызвали потребность и желание вернуться в эпоху к первоистокам и эпоху мифологических основ, со временем перестроенных учитывая обстоятельства.

Размышляя о силе (она страшная, потому что естественная) трех только что изложенных мною факторов, можно понять, насколько неустойчивые режимы, которые стремятся оказывать им сопротивление или игнорировать их. Можно также понять, что даже тоталитарные системы, которые смогли обеспечить религиозные и жизненные потребности простого человека, могут иметь перед собой будущее. К тому же можно схватить сущность деспотизма и непрочность демократии. Поэтому мы уже даже не удивляемся некоторым диковатым демонстрациям вроде тех, которые, например, сопровождали смерть Сталина, одного из самых кровавых деспотов человечества. Участие в них со слезами на глазах принимали тысячи жертв сталинизма.

Аврамова жертва

Однако мы также начинаем опасаться возврата к религиозной психосоциологии Рене Жирара, который распознает причину агрессивности и ее непреходящем характере в близости. По мнению Жирара, враг — это сосед, брат, родственник, то есть тот, кого называют «ближним» в Десяти заповедях. Я екстраполирую: если есть призыв любить ближнего как самого себя, то лишь потому, что является искушение считать именно его соперником и врагом. Тот, кто подобный ко мне, но не я — тот и есть мой враг. Он — часть меня самого, которую я люблю в себе, но которую я не занимаю, потому что она вне меня, а значит я хочу ее уничтожить. Словом, нет на свете войн, которые бы не были братоубийственными. Искренне ненавидеть можно только то, что лучше знаешь, что расположено рядом и что стало чем-то.

Как видим, в этих условиях трудно надеяться на спонтанность в любви, ибо первый порыв — это апроприация идентичного. Любовь живет в этом социальном, а значит, и религиозном «я» только за счет невероятного самообладания, по сути насилия над собой. Так и природе Аврамовым сыновьям, которые, прежде всего, религиозные люди, а уже потом сыновья пророка, присуща изначальная неспособность к любви. К Аврааму и, в конце концов, иудейско-христианскому наследию вошла не любовь с первого взгляда, а обучение ей. Если приспособить к отношениям между религиями, этносами и народами те рефлексы, что их приобрели индивиды, то мы придем к балканской поговорке, сегодня упомянутой одним хорватским руководителем: «У нас нет друзей, есть только сообщники среди врагов наших врагов».

Никто не обязан разделять этого пессимистического толкования. Но это способ напомнить, что религиозное действие существовало еще до религиозного верования и что на самом начале верования часто подправляло несовершенство естественной религии. Так, например, вера Аврамова положила конец распространенному среди халдеев обычаю приносить человеческие жертвы. Итак, то, что порой считается возвратом к религии, на самом деле является возвращением к тому, что предшествовало религии, и было ею исправлено или же было бы ней исправлено в ходе эволюции. Другими словами, если есть много оснований учитывать естественную религиозную сущность человека, то еще больше оснований противиться этому возвращению к природе окольными путями. В конце концов, наш долг отстаивать разграничение религии и политики.

В завершение отмечу, что религиозное действие окрашивает, взращивает и питает действие политическое, хотя сама религия неспособна вдохновлять политическую организацию Города. Одно дело — хоть и необходимое — учитывать непокоренный характер религиозности, и совсем другое — покорять институты людей, которые получили личное достоинство, проявлениями религиозного верования.

Возникал вопрос, как основать императив сопротивления упорной религиозности человека. Я думаю, что ответ содержится в универсальном характере всего, что входит в сознание. В своем «Духе законов» Монтескье ответил на этот вопрос так, что еще и сегодня государства пользуются его мудростью. Эти слова стоит привести: «Если бы я знал что-то полезное для меня и вредное для моей семьи, я бы выбросил это из мыслей. Если бы я знал что-то полезное для семьи и вредное для моей родины, я бы пытался его забыть. Если бы я знал что-то полезное для родины и вредное для Европы или что-то полезное для Европы и вредное для человечества, я бы считал, что руководствоваться им — преступление».

Автор: Жан Даниель.