— Этнографа? — возможно, удивится читатель, обративший внимание на заголовок этого рассказа. — Но какое отношение имеет этнограф к змеям? Ведь его цель — изучать культуру и быт людей. Не лучше ли предоставить этот сюжет специалистам-зоологам? Вполне логичное рассуждение. Действительно, автор имеет довольно смутное представление о происхождении отдельных видов пресмыкающихся, о строении их организма, их жизненных функциях, поведении и прочем. Однако не будем спешить отказывать этнографу в праве поговорить о змеях. Человек на долгом историческом пути к совершенству вступал в самые различные отношения с животным миром. В плане ирреальном эти отношения проявлялись, в частности, в его верованиях и многих обрядах, в которых животные занимали немаловажное место. А это уже вполне в компетенции этнографа, значит, ему совсем не мешает знать повадки, скажем, змей или иных представителей фауны того края, культуру и быт которого он изучает.

Всю жизнь я был связан со Средней Азией. Довольно долго жил там, а потом почти ежегодно бывал там с этнографическими и археологическими экспедициями. Южное Приаралье, треугольник Хорезмского оазиса, зажатый между пустынями Каракумы и Кызылкумы, в самых низовьях Амударьи, и примыкающие к нему раздолья песков облазил вдоль и поперек.

Пустыня — это раскинувшийся на сотни километров заповедник пресмыкающихся и иных малопривлекательных созданий природы — скорпионов, фаланг, сколопендр, каракуртов, общение с которыми для человека пренеприятно. Из пустыни эти существа то и дело перемещаются в культурную зону, освоенную с древнейших времен, так что в конфликты с этим «зверьем» человек вступает довольно часто.

Не раз во время моих странствий по южному Приаралью покушались на меня и сколопендры, и скорпионы, и фаланги — мохнатые, огромные, почти с ладонь, пауки, темные и быстроногие. Постепенно я со всем этим свыкся. Но никогда я не мог примириться со змеями.

О змеях давно пишут и говорят много хорошего (и это вам не фантастические теории, например, о том, что вампиры в наше время существуют, а вполне себе научные факты). Змею, даже самую что ни на есть ядовитую, реабилитировали. Кто теперь не знает, что змеиный яд — ценное лекарство? Меня даже убеждали, что змея не столь уж агрессивна. Наконец, я знаю, что змея — часть природы, которую мы призваны охранять. Но в этом вопросе мои рассудок и чувство не находят точек соприкосновения. Никакие логические доводы не смогут побороть сложное чувство, которое возникает у меня при одном виде змеи, в нем сочетаются страх или, скорее, какой-то леденящий ужас, брезгливость и даже злоба.

В полной мере мое неприятие пресмыкающихся подверглось испытанию, когда я попал в Хорезм, в зону Великих пустынь — это истинное их царство. Здесь их можно встретить и в песках, и в культурной зоне, и в прибрежных зарослях, и на берегах каналов, и в развалинах древних крепостей, в садах и даже в домах. То и дело змеи попадают под колеса машин, когда переползают шоссе,— помню, однажды мы переехали довольно солидного пустынного удава.

На раскопках крепости Шах-Сенем у меня завелся знакомый желтопуз, говорят, вполне невинная змея, — его ежедневный путь на башню крепости, где он, видимо, любил погреться, пролегал через мой раскоп. Я даже балагурил, правда, несколько принужденно, с этим толстяком, каждый день посещавшим мое рабочее место. Как-то ночью на базе нашей экспедиции в Куня-Ургенче — древней столице Хорезма — змея заползла мне на лоб — и я в какую-то долю секунды взлетел на воздух, сделав, как мне кажется, тройное сальто, о котором могут мечтать цирковые акробаты.

Многие мои коллеги подвергались куда большей опасности в своих встречах со змеями, известны мне и трагические финалы таких встреч. Очевидец и участник разных приключений в «змеином царстве«, я при этом всегда оставался еще и этнографом — хотел уяснить, как относится местное население к не слишком приятным представителям пустынной фауны и какое отражение взаимоотношения с ними получают в быту людей, в частности, в их верованиях и обрядах.

С исконными жителями пустыни и ее оазисов мне приходилось беседовать сотни раз, но, за редким исключением, я не слышал от них рассказов о конфликтах с местной фауной, во всяком случае, эта тема не занимала значительного места в разговорах. Объяснить это можно тысячелетней адаптацией, тем, что у местных жителей из поколения в поколение выработался своего рода «психологический иммунитет». К змеям и прочему подобному «зверью» сложилось такое же привычное, будничное отношение, как к жаре, безводию, смерчам и пыльным бурям.

Тем не менее, при подробных расспросах неизменно выяснялось, что у здешнего населения было всегда и сохранилось сейчас крайне отрицательное отношение к пресмыкающимся и вредным насекомым. Прежде всего, мне надо было выяснить природу этого чувства…

Размышляя на эту тему, я пришел к твердому убеждению, что «антизмеиный рефлекс» (назовем его так условно) — это не мое личное чувство, оно характерно для большинства людей, и в нем проявляется инстинкт, заложенный в человеке с первобытных времен. Тогда, на заре человеческой истории, отношение к пресмыкающимся было намного сложнее, чем теперь, и несомненно, что оно не было только отрицательным. Что-то в этом отношении по ходу истории отмирало, что-то обострялось… Беру на себя смелость перенестись на многие тысячелетия вглубь времен и поставить себя на место человека, лишь недавно научившегося владеть дубинкой и камнем.

…Мне представляется, что я перед рассветом просыпаюсь в темной пещере. Мои близкие спят около потухшего костра, я набрасываю шкуру, беру свой каменный топор, выхожу из пещеры. Стою на откосе и вглядываюсь вдаль; там раскинулись джунгли, повсюду притаилась опасность. Но я — смелый охотник и не раз со своими братьями вступал в схватки с хищным зверем. Я помню душные объятья пещерного медведя, на груди моей — следы от клыков тигра. Я видел стада мамонтов, они могут растоптать целое племя, охотился на них. Я знаю, как сообща нанести последний удар, чтобы потом с победными криками тащить в наше стойбище тяжелую тушу зверя.

Но есть другой враг. Он не оглушает топотом ног, как носорог или мамонт, не ревет, как медведь, не бросается на тебя издали, как взбешенный бизон. Это — Молчаливая Смерть: бесшумно и незримо вползает змея в мрак твоего жилища, никем не замеченная, пригревшись у костра, ждет подходящего момента, а потом внезапно вонзает зубы в тело человека, пошевелившегося во сне. След от укуса почти не виден — что он по сравнению с рваными ранами, оставленными клыками хищника! — а смерть неизбежна, и никто, даже старики не знают, как спастись от нее.

Это хитрый и мудрый враг. Каждый охотник хотел бы обладать его умением незаметно, прячась в зелени, применяясь к цвету песка, обвиваясь вокруг ветки дерева, подкрадываться к жертве, терпеливо ждать нужного мгновенья для решительного броска и исчезать бесследно в какой-нибудь расщелине, когда грозит опасность.

Змеи внушают ужас, но они же… и прекрасны. Глаз не устает любоваться их пестрой расцветкой, причудливыми узорами на коже, гибкими движениями тела. Мы подражаем им, когда на охотничьих праздниках совершаем свои священные танцы. Наши художники высекают на скалах извивы змеиного следа.

Змеи вечны. Они сбрасывают старую кожу и возрождаются к новой жизни. Они помнят моего деда и деда моего отца. Они всегда с нами. Мы связаны с ними кровным родством. В годы бескормицы, когда зной иссушает землю и крупный зверь покидает здешние места, уходит за дальние горы — туда, где прячется солнце, когда в орде воцаряется голод и мор, змеи и мелкие животные становятся нашей единственной пищей. И мы молим змей не покидать нас; мы чертим на песке контуры Великого змея и кружимся до изнеможения, чтобы стада змей не иссякали.

Не знаю, точно ли так размышлял мой далекий предок на заре человеческого общества, спускаясь в то утро к ручью и насторожившись, когда, чуть шелестя чешуей, из-под ног его метнулась змея и исчезла в росистой траве. Конечно, мысли его текли не столь гладко, они еще с трудом слагались в его сознании, но то, что они текли именно в таком направлении, можно почти не сомневаться. Можно не сомневаться и в том, что в них переплетались сложные, противоречивые чувства, рожденные его собственным опытом и опытом предшествующих поколений: ужас и преклонение перед чужой непонятной силой, восхищение внешним видом змей и даже признательность.

Таковы истоки двойственного отношения к пресмыкающимся, которое на многие тысячелетия вперед определило место змеи в реальных и ирреальных взаимоотношениях с природой, в верованиях и обрядах. Змей, как и все непонятное, первобытный человек наделял сверхъестественными свойствами еще на самых ранних этапах истории религии, начиная с тотемизма — системы представлений о кровном родстве человеческого коллектива с определенным видом животных и растений. Змеи-тотемы, почитаемые как сверхъестественные предки, известны в верованиях народов на всех континентах. У аборигенов Австралии, например, есть много красочных мифов, в которых рассказывается о змеях — родоначальниках племен. В их честь совершались ритуальные церемонии.

На более поздних этапах истории человечества, в развитых религиозных верованиях процветал культ змей. Он особенно характерен для народов Индостана. Здесь у некоторых этнических групп до последнего времени отмечались «праздники змей», девушки шли с дарами в места их обитания.

И даже тогда, когда в той или иной религии уже складывался пантеон божеств, культ змей не исчезал. Священные животные становились двойниками или спутниками вполне очеловеченного образа божества. В Вавилоне бога Мардука изображали в виде полузмеи-полуптицы; ассирийская богиня Тиамат в мифах порождает чудовищ — змей, ящеров и драконов. В древней Иудее с пресмыкающимися был связан миф о «медном змее» отголоски его есть в Библии. У греков почитался змей-гигант Эрихфонист, сын богини Геи (Земли), а в храме Афины содержались многочисленные змеи, посвященные богине мудрости. В Индии один из триады богов — Вишну изображался возлежащим на Великом змее Шешнаге.

В противоположность индуизму, в верованиях древних народов, населявших оазисы и степи Средней Азии и Ирана, сложилось резко отрицательное отношение к змеям. В I тысячелетии до нашей эры здесь возникла и оформлялась зороастрийская религия, основанная на извечном противоборстве двух начал — доброго, светлого божества Ахура-Мазды (Ормазда) и демона зла Анхра-Майнью (Аримана). Все в природе зороастрийцы относили к одному из начал; соответственно делился и животный мир. С оформлением зороастризма в государственную религию жречество отвергло существовавший когда-то у этих народов культ змей. Пресмыкающиеся, земноводные и многие насекомые были отнесены к нечистой сфере как порождение злого демона Аримана и подлежали уничтожению. Чудовище Ажи-Дахака, ипостась и спутник Аримана, изображался согласно Авесте — священной книге зороастрийцев — в виде змея-дракона, «имевшего три головы, шесть глаз, обладавшего тысячью сил… опасного для мира». В образе мухи являлся к людям оскверняющий их трупный демон Насу. Человек, осквернивший священные стихии — воду и огонь, приравнивался к нечистым насекомым — паукам и саранче, а убивший выдру, почитавшуюся зороастрийцами, обязан был во искупление вины, среди прочих богоугодных дел, истребить десять тысяч змей двух видов, черепах, жаб, лягушек, муравьев, мух и червей.

В VIII—IX столетиях нашей эры зороастризм был вытеснен в Средней Азии пришедшей извне мусульманской, религией. Однако следы прежних верований долго еще сохранялись в быту и верованиях народов, принявших ислам.

Вполне закономерно, что, оказавшись в «змеином царстве», каковым являются низовья Амударьи и зона пустынь, познакомившись на собственном опыте и опыте моих коллег с миром пресмыкающихся и зловредных насекомых, я стал выяснять, сохранилось ли в сознании местного населения что-либо от прошлого в отношении к этим «порождениям Аримана». Я не упускал случая поговорить на эту тему, прежде всего со стариками, чья память — поистине «золотая жила» для этнографов.

Собственно, только представители самого старшего поколения и были источником сведений, ибо лишь в их среде существовал еще интерес к таким верованиям — младшие поколения были к этому равнодушны, за редким исключением.

Мои собеседники-старики дружно утверждали, что, согласно обычаю отцов и дедов, змеи и вредные насекомые подлежат безусловному уничтожению. Видимо, сквозь тысячелетнюю толщу мусульманской религии пробивался и дожил до наших дней закон древней зороастрийской религии. Выяснилось, что интересовавшие меня змеи и насекомые, упомянутые в этом рассказе, искони считались нечистыми — их относили к сфере злых духов, резко враждебных людям. Не случайно в виде этих нечистей «покидали» тело больного злые духи, изгоняемые местными шаманами. Старики рассказывали, что раньше были такие парханы (шаманы), которые во время камлания душили голыми руками ядовитых змей. Именно змеи считались особо нечистыми тварями.

Разве не удивительно, что в наши дни старый чабан Мамедкул преподал мне одно из строжайших правил отношения к огню, выработанных в зороастризме более двух тысяч лет назад? Оно связано со змеями.

Но об этом читайте уже в следующей статье.

Автор: Г. Снесарев.