У Великих Родителей было шестеро детей. Самый старший давным-давно, еще ребенком, был признан воплощением Будды и стал ламой в одном из тибетских монастырей. (Напрасно европейцы полагают, что все тибетские монахи — сплошь ламы. Этого титула — «высший» — удостаиваются немногие, еще в детстве «опознанные» как воплощения Будды, или же монахи, славные воздержанием или умением творить чудеса.) Второй сын учился в Китае. Третий, знакомый нам Лобсанг, готовился в монахи. Четвертому — Далай-ламе — шел одиннадцатый год. Были в семье и две девочки. (Через несколько месяцев Великая Мать родила седьмого ребенка — мальчика, также признанного живым Буддой; таким образом, она стала своего рода чудом буддистского мира: из ее чрева вышли три Воплощения!).

С этого визита началась наша дружба с Великой Матерью. Наши отношения не имели ничего общего с обожествлением, свойственным тибетцам. Я не очень-то верю во всякие метафизические штучки и видел в Великой Матери только добрую приветливую женщину. И одновременно я понимал людей, которым эта замечательная женщина внушала столь горячую веру и почтение: она излучала необычайную силу!

Только много позже мы с Ауфшнайтером поняли, что значил визит к родителям Далай-ламы. Ведь кроме них и считанных слуг, которые сплошь лица высшего духовенства, никто не смеет обращать свои слова к Богоправителю. И, тем не менее, от него к нам протянулась ниточка интереса.

Хозяева, несмотря на наши протесты, щедро одарили нас съестным — домой мы возвращались в сопровождении дворцовых слуг с мешками снеди и тюками шерстяных одеял бесподобной работы. Слух о милости к нам разнесся по Лхасе, и отныне мы были желанными гостями в любом доме, независимо от социального статуса хозяев.

Наступила весна. В этом году главное тибетское торжество — трехнедельное Большое новогоднее празднество — пришлось на европейское четвертое марта. В канун Нового года — «года Огненной Собаки» — городские власти по традиции передали все свои полномочия духовенству — словно напоминая о том, кому власть принадлежала изначально. Наступило странное правление. Для начала по велению духовенства столицу приводят в порядок: моют и чистят улицы, красят дома, и Лхаса через несколько дней ошеломляет своим обновленным видом и непривычной чистотой. Одновременно устанавливается что-то вроде гражданского перемирия: ссоры, раздоры, суды на время запрещены. Все присутственные места и лавки закрыты. Зато для уличных торговцев наступает звездный час: вот уж кто вдосталь дерет глотку и упивается торгом и переторжкой! Лишь на время торжественных процессий они прячутся по углам.

Все преступления и проступки, включая азартные игры, караются во время безраздельного правления духовенства вдвое. Монахи щедры на крайние наказания — порой провинившихся закрывают на смерть. (Но регент вправе и сурово наказать судью за бессмысленное усердие.)

Две недели спустя мы присутствовали на кульминации празднеств — великолепной процессии в Баркхоре, в которой участвовал сам Далай-лама. Гхангме забронировал нам окошко в доме, откуда хорошо виден Баркхор. Наши зрительские места были на первом этаже — никто не смеет взирать с высоты на именитых участников процессии. Кстати, по неписаному закону ни один дом в Лхасе не превышает двух этажей — кощунственно соперничать в высоте с Поталой. Столичная знать летом возводит временные разборные деревянные третьи этажи, но эти конструкции в мгновение ока исчезают перед любой религиозной процессией.

Мы расположились у своего наблюдательного пункта. Толпы запрудили площадь, обтекая странные сооружения высотой метров десять, а то и выше. Хозяева пояснили нам, что это — каркасы для статуй из масла. С первыми сумерками мы увидели и скульптуры. В любом монастыре есть особо одаренные монахи, умеющие вырезать из масла самые замысловатые и сложные фигуры — лики святых и фигуры демонов, статуи воинов, драконов. Это искусство, возможное только в холодном климате, требует немалой искусности и терпения. Зато лучшие статуи будут щедро премированы правительством.

Вскоре на всех каркасах разместилось множество фигур из разноцветного ячьего масла. Народу собралось так много, что мы боялись, что за морем голов не разглядим процессии.

Сумерки сгущались. Из дворца вдруг высыпали солдаты и — под резкие звуки трубы и барабанов — стали теснить толпу, освобождая проход для торжественного шествия. Окончательно стемнело, но площадь осветилась тысячами дрожащих огоньков масляных ламп, которые имелись у всех, пришедших на праздник. Казалось, только луны не хватает для начала церемонии. Явилась и она, полная, яркая, растолкав облака. Толпа заволновалась, забурлила: пора!

Ворота храма распахнулись, и оттуда величаво-медленной поступью, поддерживаемый справа и слева слугами из высшего духовенства, вышел Далай-лама. Толпа враз онемела и склонилась Согласно церемониалу, подданные обязаны пасть ниц перед Его Святейшеством. Но для этого не было места — столь плотна была людская масса. По мере продвижения Далай-ламы ближайшие к нему подданные кланялись все ниже — словно ветер пригибал колосья к земле. Никто в толпе не смел поднять глаза на живое воплощение божества.

Далай-лама, за которым следовала огромная свита, духовенство, сановники, охранники, той же неспешной поступью переходил от одного каркаса к другому, останавливался и оценивал очередную масляную скульптуру. Замирали и сопровождавшие его — в их руках курились горящие благовонные палочки.

Многотысячная толпа, пораженная благочестивым страхом, хранила гробовое молчание. Сперва слышна была только музыка — монахи играли на гобоях, трубах и литаврах. Затем к ней добавитесь гудение всеобщей молитвы. Вся картина казалась видением из другого мира. В желтом колеблющемся свете тысяч ламп огромные тускло блестящие фигуры оживали: головки цветов начинали раскачиваться на легком ветру, чудилось, что и без того злобные лица масляных демонов искажались еще более сатанинскими ухмылками. Живой Будда, Бесценный Правитель, поднял руки в благословении.

Далай-лама теперь подошел совсем близко к нашему наблюдательному пункту, и я не удержал удивленного восклицания: «Господи, да он же совсем ребенок!» Я и прежде знал сколько ему лет, но только сейчас по-настоящему осознал это. Ну и что же что ребенок! Разве он не средоточие веры десятков тысяч людей? Разве не к нему обращены их молитвы, мольбы и надежды? В Лхасе ли, в Риме ли — повсюду верующих сплачивает необоримое желание: обрести Верховное Существо и служить Ему.

Я закрыл глаза и весь обратился в слух: молитвы духовенства сливались в монотонное ритмичное бормотание, казавшееся еще одной нотой в торжественной музыке. Мое обоняние тоже «слышало» — слышало чудную мелодию ароматов многочисленных воскурений, дымками вьющиеся над свитой Далай-ламы.

Но вот Далай-лама завершил обход Баркхора и скрылся во дворце. За ним скрылась свита, солдаты — лишь музыка еще звучала глуше и глуше из-за стены.

Что произошло с толпой. Все как будто очнулись от гипнотического сна! Тысячи людей словно взбесились: заговорили, разом зажестикулировали, заспорили. Внезапно всем стало тесно. Только что толпа рыдала и млела в экстазе, молилась, трепетала и умилялась, погружаясь в медитацию — и вот площадь набита крикунами и драчунами. Но монахи-охранники были тут как тут. Дюжие молодцы с лицами, для устрашения выкрашенными черной краской, в одеяниях с подбитыми плечами (и без того широкими!) кнутами и дубинками устанавливали порядок. Людское море мало обращало внимание на удары кнутов и дубинок словно демоны вселились в людей. Боже, неужели это те самые люди, которые пять минут назад пластались перед ребенком?..

На следующее утро улицы были пустынны. Ни следа от ночного экстаза толпы. Масляные фигуры унесены. Быстро сколоченные прилавки заняли место каркасов для вчерашних статуй. А сами произведения искусных монахов уже растаяли под первыми лучами мартовского солнца. Это масло пойдет для ламп или на приготовление магических снадобий.

Автор: Хайнрик Херрер.