«Я вам сказываю, братия: время уже коротко, так что имеющие жен должны быть, как не имеющие»,— таким, очередным для него, парадоксом удивил своих учеников апостол Павел (1 Кор. 7,29). Да оно, с другой стороны, и понятно: если «проходит образ мира сего», то все свойства и качества этого мира теряют свою полновесность и самодостаточность, и в отношении своего бытия христианин должен сказать только одно: «За ним сквозит мне мир иной». А коли так, то в этом сквозном пространстве кристаллических слов Нового Завета переплетены между собой синонимы и антонимы, и положительный смысл — это всего лишь невесомый осадок бесчисленных отрицаний, неостановимо перетекающих из реторты в реторту… Но апостол продолжает и дальше раздражать добродетельного язычника, нетерпеливо ожидающего, по Пушкину, рифмы «розы»: «…И плачущие, как не плачущие; и радующиеся, как не радующиеся; и покупающие, как не приобретающие». Как же человек может плакать и не плакать одновременно, как может он смеяться без смеха?

«Но ведь существует же смех сквозь слезы»,— поспешит напомнить нам знаток отечественной литературы. Конечно. И именно поэтому существует безбрачие, заключенное в форме брака, а доказательством тому, что парадокс апостола Павла вполне разрешим, было житие Алексия, человека Божия.

Любопытно, что судьба этого далекого италийца, в незапамятные времена (в IV веке по Рождестве Христовом) жившего «во славном во городе в Рыме при том царе Онории», так трогала сердца пустыннолюбивых обитателей крещеной Руси, которые оплакивали и чествовали престранного латинянина не с холодноватой торжественностью, присущей воспоминаниям о делах давно минувших дней, но с умилением и нежностью, приносимыми тому, кто «меж нами жил». С Алексием страннолюбивая Русь сроднилась настолько, что народные духовные стихи «Голубиной книги» окружают его житие трогательными подробностями славянского быта, повествуя, например, о том, как мать Алексиева «покосы покосила, чаду породила» (а речь-то идет о долгожданном сыне римского сенатора, рожденном, конечно, в величественных чертогах, а не на скошенной луговине, когда была «в полном разгаре страда деревенская»). Впрочем, дело здесь не только и не столько в подробностях быта: по законам христианского бытия любой Божий человек принадлежит только Богу и, следовательно, всякому времени и всякому пространству (а в особенности такой земле, которую «в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя»).

Божий человек был вымоленным и долгожданным чадом знатных, богатых и милостивых родителей Евфимиана и Аглаиды, желавших иметь сына «при младости на утешенье, при старости на погляжденье». Когда Алексий достиг совершеннолетия, отец и мать нашли ему невесту царского рода, которая, в соответствии с канонами житийного жанра, была красивой, умной и благочестивой. И вот именно в этот ответственный для его жизни момент Алексий поступает в высшей степени странно, с изяществом истинного парадоксалиста. Подобно «девочке-семилетке» из русской сказки — девочке, которая смогла «в одежде и без одежды» ехать верхом и одновременно идти пешком,— юноша Алексий вступил в брак, оставшись безбрачным (впрочем, даже этот удивительный парадокс меркнет в виду первого парадокса Церкви — учения о Деве, родившей Сына).

И до, и после Алексия многие подобные ему пустыннолюбивые юноши в подобных обстоятельствах вынуждены были делать выбор, соизмеряя свободную волю своего произволения с Божьей волей. Как поступает пустыннолюбивый юноша, принуждаемый родителями к супружеству? Он, конечно, бросается в ноги отцу и матери, умоляя их не препятствовать его иноческим склонностям. Если же родители не благословляют его на безбрачие, то он — в зависимости от обстановки — или покоряется воле старших, или без их благословения принимает монашество. Алексий же, вопреки канонам житий, не делает резких движений, не пишет ультиматумов: всякий истинный парадоксалист упреждает события, идя наперехват своей судьбе. Таким, как Алексий, «только даль отчетливо видна» (по счастливому выражению Данте) — даль собственного спасения, ради которого можно и пренебречь законами причинно-следственной связи, царящими в мире, чей облик преходящ.

Народный духовный стих повествует о венчании Алексия и свадебном пире, где новобрачный «уливается горючима слезами» (хотя обрядовые горючие слезы приличны разве что невесте): «ему, свету, женитьба не помыслу». На вопросы заботливого родителя, желающего узнать причину неуместной здесь скорби, сын не отвечает (но безмолвно отвечает за него Новый Завет, в соответствии с которым плачущие должны быть как не плачущие, а радующиеся как не радующиеся). После пира за молодыми закрывается дверь, хранящая теперь, вопреки обыкновению, не тайну «брачныя постели», а тайну странной для мира любви, побуждающей супруга вернуть своей жене-невесте золотой перстень и поясную пряжку: «Сохрани это, и да будет между тобой и мной Господь, доколе не обновит нас Своею благодатью». И тут наступает черед уливаться «горючима слезами» для «молодой княгини». Впрочем, слезы ее не тронули странного супруга, немедленно покинувшего брачную опочивальню, родительский дом и этою же ночью взошедшего на корабль, который увез его на другой берег «окиян-моря», чьи волны навсегда, казалось бы, отделили Алексиево прошлое от его будущего.

«Побег мой произвел в семье моей тревогу»,— мог бы сказать о себе сын римского сенатора словами пушкинского «Странника». Впрочем, Алексиев побег продолжает производить тревогу и по сей день, заставляя сердобольных дам в отчаянии восклицать, всплескивая руками: «А счастье было так близко, так возможно!» Подобное выражение сострадания по адресу «несчастной жены этого жестокого человека» нам приходилось слышать совсем недавно из уст одной изящной и благочестивой женщины, которая стихом и прозой живописует бытие современных ей подвижников, непременным атрибутом каковых являются «всегда восторженная речь и кудри черные до плеч».

Поддерживая приличествовавший случаю интеллектуально-православный разговор, дама эта горячо вступилась (это столько-то веков спустя!) за бедную женщину, оставленную странным Алексием в состоянии «интимной неопределенности». По счастию, присутствовавший при разговоре священник кротко и остроумно возразил сострадательной писательнице, и чопорная беседа о благочестии приняла вскоре иное направление. «На свете счастья нет»,— признался поэт, неожиданно для себя выразивший церковное учение, в соответствии с которым в мире нет не только счастья, но и… несчастья, потому что система координат христианского миропонимания (в том числе и брачно-семейного миропонимания) предполагает наличие совершенно иных векторов, друг друга отрицающих и друг друга дополняющих: во-первых, радости, квинтэссенцией которой является вечное блаженство, и, во-вторых, страдания, в предельном своем выражении равновеликом мученичеству за веру.

С одной стороны, христианский чин венчания непрестанно свидетельствует о браке как о великой радости, образ которой запечатлен в его молитвах («Да приидит на ня радость оная…»). Но, с другой стороны, соединяющиеся «в радость сию» супруги соединяются и ради пожизненного крестного страдания, предвосхищаемого церковной песнью «Святии мученицы», равно принадлежащей и венчальному обряду, и богослужению, совершаемому в честь мучеников за веру. К сожалению, наша юмористическая эпоха, привыкшая шутить даже и «у бездны мрачной на краю», приучила обывателя к карикатурному стилю, опошлившему высокие христианские понятия о радости и страдании тех, кто вступает в брак ради Христа и Церкви. Что ж, тогда «не поймет и не заметит гордый взор иноплеменный» целомудренного брака, заключенного меж странником и странницей, союз которых был оправдан и возвеличен и скорбью неожиданной разлуки, и радостью нечаянной встречи.

Целые семнадцать лет прожил сын римского сенатора на паперти храма в городе Эдессе, где он просил милостыню, ради Бога терпя голод и холод, оскорбления и поношения. Страдания и лишения изменили облик Алексия настолько, что не узнали его даже и верные слуги, посланные Евфимианом на поиски пропавшего сына. И все эти семнадцать лет ждала его «молодая княгиня», покинутая супругом ради другой любви, — ради любви к Богу, которая столь же необъяснима, сколь неутолима. В сущности, к этому ожиданию ее не обязывал никакой закон — ни церковный, ни гражданский. Не было в этом ожидании никакого смысла, потому что надеяться на то, что вернется в мир человек, из этого мира ушедший, было пределом абсурда. Если с точки зрения нормального сердобольного человека (а тем паче — дамы) абсурден побег Алексия, то с этой же точки зрения ожидание, которому добровольно подвергла себя его безымянная жена, является верхом странности.

Нас приучили восхищаться верностью Сольвейг, на старости лет дождавшейся таки своего ветреного жениха, по молодости лет ушедшего покорять мир, но верность той, которая, по современным понятиям, была лишь «женой своего мужа», всякое восхищение превосходит. В самом деле: если «вера… есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр. 11,1), то не иначе как верою можно быть уверенной в том, что жив и вернется домой тот, кто разделен со своею обручницей волнами моря, десятилетиями разлуки и неистребимым желанием служить одному только Богу.

Житие сохранило нам безымянный образ италийской Ярославны, целодневно и целонощно плакавшей об отсутствующем и взывавшей к тому, кто не мог ее услышать. Кажется, окно ее горницы никогда не закрывалось, и слух безутешной супруги утончился настолько, что мог бы уловить и не слышимый никем другим скрип калитки, которая, по логике вещей, никогда не сможет отвориться, потому что невозможно, например, получить письмо от человека, безнадежно забывшего твой адрес: «Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: «отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя» (Песнь Песней, 5,2).

…После семнадцатилетнего пребывания в Эдессе нищий странник был вынужден покинуть этот город: молва о его святой жизни стала собирать вокруг него почитателей, а подвижнику надлежит избегать славы людской. Корабль, на котором Алексий отправился в Малую Азию, к месту новых своих подвигов, был захвачен бурей и прибит к италийскому берегу, невдалеке от Рима. Узрев в происшедшем Промысл Божий, Алексий все тем же нищим странником возвращается в отчий дом, где живет еще семнадцать лет — неузнанный родителями и домочадцами. Кого-то может удивить, что верная жена, сердце которой бодрствовало и во сне, не узнала того, кто был причиной ее слез и страданий. Да, это могло бы удивить, если бы не память о заветных словах, произнесенных Алексием накануне разлуки: «…Да будет между тобой и мной Господь, доколе не обновит нас Своею благодатью».

«Что Мне и Тебе, Жено? еще не пришел час Мой», — сурово (если не жестоко) ответил Христос Своей Матери, Которая беспокоилась о недостатке вина на свадебном пире в Кане Галилейской. Тогда, после Алексиева возвращения домой, его час — час его славы, час его брачного торжества, которое оправдало бы скорби той странной и неоправданной разлуки, — тоже еще не пришел, еще не наступил, и вторую половину своего парадоксального странствия надлежало ему провести в стенах родительского дома, внимая неутихающей скорби отца и матери, внимая неисчислимым, неисцелимым слезам супруги.

Встреча мужа и жены произошла, таким образом, через сказочные «тридцать лет и три года», когда за воскресной литургией в соборе святого Петра прихожане были поражены таинственным голосом, который велел им искать человека Божия, «чтобы он помолился о Риме и всем народе его». Человек Божий был обретен в доме сенатора Евфимиана — уже усопшим. В своей руке умерший сжимал свиток — свою предсмертную автобиографию: если мертвые пишут с того света, то, стало быть, ожидание письма от человека, безнадежно забывшего твой адрес, оказывается не таким уж бессмысленным. Когда был прочитан свиток, в нем обнаружили и те заветные слова, которые Алексий сказал своей жене при расставании. Так — через «тридцать лет и три года» — встретились разлученные супруги.

…Когда святой Макрине, сестре святого Григория Нисского, предложили — после смерти ее жениха — выйти замуж за другого, она отказалась, ответив: «Жених мой жив в надежде воскресения, и было бы нехорошо не сохранить ему верность». Поскольку ушедший из дому Алексий был — живым или мертвым — «жив в надежде воскресения», то в полной силе оставались и брачные обеты, потому что самый брак, по учению Православной Церкви, «заключается и действителен одною любовью» (семьдесят четвертая новелла благоверного Юстиниана, византийского императора и законодателя). «Одною только любовью» объясним, пожалуй, и этот странный брак, осуществленный через «отрицание отрицания». Если Христос воскрес, «смертию смерть поправ», то и самое торжество брачного союза является во всей своей славе и во всей своей силе только тогда, когда восторжествует он над добровольной разлукой, над временем и пространством, над очевидностью и над абсурдом.

«Однако стоит ли жениться для того только, чтобы расстаться после свадебного пира и встретиться у гроба»,— усмехнется скептик. Думается, что стоит, потому что коль скоро жена была сотворена Богом для мужа и приведена к мужу еще в Эдеме, до грехопадения, то и сам по себе брак остается единственным на земле установлением, выходящим за пределы причинно-следственной зависимости: это единственная на земле «целесообразность без цели», единственное оправдание бытия, не нуждающееся в оправданиях.

«Брачная любовь есть сильнейшая,— пишет Златоуст.— Сильны и другие влечения, но это влечение имеет такую силу, которая никогда не ослабевает. И в будущем веке верные супруги безбоязненно встретятся и будут пребывать вечно со Христом и друг с другом в великой радости».

Странный брак Алексия, Бог весть почему заключенный, Бог весть почему отвергнутый и Бог весть почему возобновленный после смерти, подтверждает правильность Павлова парадокса, в соответствии с которым «имеющие жен должны быть, как не имеющие». Странник-пророк, которому отчетливо видна только небесная даль Царствия Божия, существует в том мире, где уже нет противоречий и где не нужно делать мучительного выбора, перед которым стояли и стоят бесчисленные толпы богобоязненных людей, знающих, что «неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу, а женатый заботится о мирском, как угодить жене» (1 Кор. 7, 32—33). Заключив свой брак, Божий человек доказал (доказал желающим внимать этому доказательству), что помимо всяких мучительных раздумий у придорожного камня, сулящего несчастья тем, кто пойдет налево, направо и прямо, женатый человек заботится о Господнем, не оставляя попечений о своей жене.

Правда, для этого жена должна просидеть «ровно тридцать лет и три года» у раскрытого окна, орошая цветы своего сада нескудеющими слезами. Но вот эти-то мелочи жизни как раз — как несущественные — и не заслуживают внимания, ибо смысл не в них, а в том, что «любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (1 Кор. 13,8).

Автор: О. Газизова.