«Хрестоматийный глянец», которым сотни и тысячи агиографов покрывали жития святых, оказался к нашему времени столь густым, что за слоями глянца и за потоками патоки нам становится все труднее разглядывать живые, человеческие черты. А ведь многие из тех, кто запечатлен теперь на иконах в неподвижно-бесстрастных позах, далеко не всегда отличались образцово-добродетельным поведением (потому, наверное, что они и не подозревали, что когда-то им будет суждено стать святыми). Примером тому — житие мученика Вонифатия, память которого празднуется 1 января по новому стилю, то есть тогда, когда верующие и неверующие граждане предаются обильным возлияниям и прочим излишествам (то есть всему тому, чему был не чужд покойный, которого чтит в этот день святая Церковь). Думается, что такое — уже посмертное — совпадение дат тоже неслучайно, потому что мученик Вонифатий, бывший большим шутником при жизни, остался таковым даже и в небесных обителях.

История его жизни имеет (несмотря на благочестивые старания агиографов «замять» этот факт) весьма пикантное начало. Некая Аглаида, знатная и состоятельная римлянка, пользовалась отпущенной ей свободой (а также своим симпатичным положением незамужней женщины), можно сказать, напропалую — то есть развлекалась, пила, гуляла и, как пишет об этом агиограф, «побеждаемая страстью немощной плоти, проводила дни свои в прелюбодеянии и грехах». А предметом и орудием лелеемой ею «преступной связи» был, как уже догадывается читатель, именно наш герой, то есть Вонифатий (если в ту пору он и был мучеником, то мучеником одних только наслаждений). Ситуация складывалась, конечно, легкомысленная, но, с другой стороны, не лишенная при этом и доли глубокого социального трагизма. Потому что отношения Аглаиды и Вонифатия были отнюдь не такими, какими в подобных обстоятельствах бывали они в последующие века, когда пресыщенные аристократки развлекались со своими лакеями и кучерами — молчаливыми, услужливыми и корыстными.

Нет, в данном случае все было совсем не так, хоть Аглаида и была знатной дамой, а Вонифатий, по своему положению, жалким рабом: тут, несмотря на чудовищную разность социального статуса, имела место самая задушевная, самая доверительная, на равной ноге, дружба, причем Вонифатий управлял обширными имениями своей подруги отнюдь не потому, что он был у нее в любовниках, а потому, что был умен, честен, ловок, легок на подъем и остроумен (чем, надо полагать, и заслужил разного рода милости своей госпожи). Им обоим было друг с другом комфортно и весело, что, с другой стороны, отнюдь не мешало им заботиться о ближних. Какими бы долгими и всепоглощающими ни были их пирушки и досуги, оба они все-таки не забывали о страждущих: Аглаида и Вонифатий привечали странников, кормили нищих и помогали несчастным.

В общем-то они, эти любовники, были носителями «нормальной», что называется, и чуждой ханжества психологии: с одной стороны, они были истинно благочестивы (потому что не любить Бога — в меру сил и потребностей — человеку искреннему просто невозможно) и потому чистосердечно, без всяких душевных ужимок, соглашались с тем, что такая, как у них, жизнь отнюдь не представляет собой образец добродетели, хотя, с другой стороны (и этого тоже нельзя было не признать), она, эта жизнь, была очень даже хороша и приятна. Приятна не только и не столько ее интимно-физиологической стороной, сколько редкостной возможностью по-настоящему дружеского, без церемоний и недомолвок, общения.

Именно это в них больше всего и пленяет — пленяет нелицемерность их взаимного простосердечия (это когда с глубоким вздохом сокрушения говоришь себе: «Да, согласен, я скорее всего и впрямь неправ, но… что тут поделаешь, если и в этом тоже — своя правда жизни?» («Христос, скорбящих утешая, Ты чистых радостей не гнал»,— с удовольствием повторил бы Вонифатий эти слова Аполлона Майкова, окажись они современниками).

Вольготная, душевная жизнь пары этих друзей и любовников (а что оставалось делать, если римские законы запрещали заключать «неравные» браки между рабами и господами?..) была прервана неожиданными событиями в общественно-политической жизни империи, по которой прокатилась волна репрессий против заявлявших о себе христиан. Получив известие об этом, Аглаида и Вонифатий поступили «по совести» — то есть именно так, как порывается поступить всякий честный гражданин, едва он заслышит о гонениях. Госпожа и ее раб безвинных страдальцев пожалели.

Конечно, особого желания присоединиться к сонму мучеников у них не возникало (потому что какой-то особенной, пламенной, исступленной и фанатичной веры у них тоже не было), но зато у них появилось естественное и похвальное желание хотя бы прикоснуться, приобщиться к чужому подвигу, очиститься им, им воодушевиться. «Приобщиться» же к чужому подвигу можно было, по тогдашним понятиям, путем выкупа и помещения в собственный дом (вернее, в часовню при доме) мощей умученных страдальцев. Впрочем, своего рода подвигом были и сами поездки за мощами: такие путешествия оказывались чреваты немалыми опасностями. Так что Аглаида, естественно, поручила исполнение этой важной миссии именно своему другу, который по части присущих ему смелости, сообразительности, бесстрашия и приверженности гуманистическим идеалам давал фору всей компании мушкетеров, поехавших добывать небезызвестные бриллианты королевы.

Итак, Вонифатий (а он, несмотря на всю свою любовь к пуховикам хозяйки, в то же время любил и приключения иного рода) незамедлительно собрался в путь, позволив себе напоследок (о, тогда он был бы не он!) еще одну пикантную шуточку: «А что будет, госпожа, если я не найду никакого тела мученика и мое тело, замученное за Христа, принесут к тебе, — примешь ли ты его тогда с честью?»

С одной стороны, в этих словах содержался самый прозрачный намек на их телесную и душевную близость: общались они, как уже было сказано, на равных, напрочь абстрагируясь от условностей социального этикета. Но, помимо этой очевидной римской пикантности, достойной язвительных, с оттенком скабрезности, эпиграмм Марциала, чуткое ухо могло бы услышать в этой шутке и нечто другое. Дело в том, что очень близкие, по-настоящему близкие и с полуслова понимающие друг друга люди могут из боязни ложного пафоса о вещах серьезных говорить иронически, что не только не снижает героической патетики иных речей, но даже придает им особую силу — силу сдерживаемого и сдержанного энтузиазма.

Можно предположить, что и за этой бравадой Вонифатия крылась какая-то важная, но не объяснимая и ему самому мысль. Думается, что и этот, глубинный пласт реплики своего дружка Аглаида уяснила себе тоже, хоть и ограничилась выражением показного негодования и ласково обозвала Вонифатия, позволяющего себе такого рода кощунственные шутки, пьяницей и грешником.

Впрочем, она тут же посерьезнела (ибо «роковым узлом от века в слабом сердце человека» сплетены не только правда с ложью, но и смешное с серьезным) и добавила: «Ныне время, брат мой, не для глумления, а для благоговения» (хотя и в «глумливой» на вид реплике Вонифатия уже содержался парадоксальный порыв к «благочестию»). И Вонифатий, преисполнившись сознания значительности положенной на него миссии, отправился в путь, который завершился в том же самом городе, откуда несколькими десятилетиями раньше вышел в мир законоучитель Савл — будущий апостол Павел. Итак, Вонифатий добрался до Тарса — до города на малоазийском побережье.

Прибыв на место назначения, Вонифатий отправился гулять по городу, но вскоре, следуя за толпой, оказался на площади, где охочий до кровавых зрелищ народ глазел на то, как мучают здесь христиан: вид изрубленных, истерзанных тел полуживых людей доставлял зевакам необыкновенное удовольствие. Но вот Вонифатий то не был зевакой, и снедавшая его жажда действия выплеснулась теперь (раз уж представился случай!) наружу: посол госпожи Аглаиды растолкал толпу руками и, не боясь замараться кровью, принялся обнимать покалеченных страдальцев, громко восхищаясь при этом их мужеством («Он стал с любовью целовать их ноги, а у тех, которые не имели ног, остальные части тела»,— пишет биограф).

Наблюдавший за казнями имперский прокурор был несказанно удивлен появлению такого чужестранца и, обратившись к тому «наглецу», который своим вмешательством нарушал ход хорошо поставленного действа, попытался было переманить странного фанатика на свою сторону, но… чего только не сделаешь в порыве энтузиазма? Короче говоря, Вонифатий отказался покинуть место действия и, рванув у себя на груди хитон (рубах тогда не носили!), тотчас же присоединился к тем, кого он только что обнимал и целовал. Оберегая нервы читателя, мы опускаем достойные триллера подробности самих по себе мучений Вонифатия, в числе которых были и вливание в горло расплавленного олова, и купание в котле с растопленной смолой — мучений, из которых, по закону мистического жанра, герой неизменно выходил невредимым до тех пор, пока своим нежеланием умирать он не умучил своих мучителей, которые и усекли его мечом. Произошло это 19 декабря (1 января) 290 года.

Но это было еще не все. Спутники Вонифатия и рабы Аглаиды провели несколько дней в городской гостинице, где они поджидали своего предводителя. Его затянувшееся отсутствие объяснялось, по мнению веселых римлян, достаточно просто: попав в незнакомый город и ознакомившись с достопримечательными для него местами досуга, Вонифатий де, как это явствует из его характера, загулял и, напившись пьяным, теперь, мол, проводит время с блудницами (потому что любовная дружба с остроумной Аглаидой могла и не препятствовать — если иметь в виду нравы тех времен — отношениям более легкомысленным и менее обязательным). «Вот, — говорили, смеясь, его друзья, — вот как наш Вонифатий пошел отыскивать святые мощи».

Но когда отсутствие начальника миссии стало казаться подозрительным даже и его бесшабашным приятелям, они все-таки вышли в город и принялись расспрашивать о местонахождении злачных мест. Обратились они с вопросом и к одному из аборигенов, поинтересовавшись, не видел ли он где такого-то человека с такими-то приметами (среди которых числились невысокий рост и рыжие волосы: красавцем Вонифатия назвать было трудно, и потому, следовательно, он был любим Аглаидой за другие его качества). «Как же, — ответил прохожий,— видел я такого: он принял мучение за Христа». Местного жителя подняли на смех и ответили ему: «Разве может пьяница и распутник страдать за Христа?» Пожав плечами, горожанин указал им место совершившейся недавно казни.

Прибыв туда, спутники Вонифатия собрали по кускам какое-то растерзанное тело и только тогда убедились в том, что тело это принадлежит именно тому, кого они искали. Но Вонифатий не был бы Вонифатием, если бы и после своей смерти он не позволил бы себе пошутить: он, уже собранный по частям, вдруг открыл глаза, улыбнулся и, надо полагать, даже подмигнул своим друзьям-собутыльникам, как бы говоря им: «Не робейте, братишки!» Конечно, кто-то не поверит в то, что мертвецы (да еще и разъятые на куски!) могут улыбаться, но мы все-таки верим, что христианам по силам не только творить чудеса, но даже преподносить их миру в самой парадоксальной форме.

Приятели Вонифатия, выкупив его тело у палачей, умастили его теми же самыми благовониями и обвили его той же самой плащаницей, что были предусмотрительно взяты (но, как казалось, для другого «объекта») в дорогу, и поехали домой. Когда процессия была уже на подступах к Риму, Аглаиде во сне явился ангел, предупредивший ее: «Готовься принять того, кто был рабом у тебя, а теперь будет твоим господином». Проснувшись, она созвала клириков и вышла навстречу идущей в Рим процессии…

История умалчивает о том, какой оказалась эта их встреча, но можно предположить, что Аглаида не только ужасалась и рыдала, но и — втайне от других — приветствовала такое парадоксальное «свидание», которое все-таки, что, ни говори, состоялось и увенчало их отношения. История умалчивает и о том, какие именно чувства должна была испытать Аглаида, когда она прикладывалась устами к тому самому телу, которое она неоднократно (но с иными намерениями!) целовала в других ситуациях. И, тем не менее, нам кажется, что среди нахлынувших на нее чувств было и ощущение того, что святость, подобно Духу, «неизвестно откуда приходит» и в любой момент, приняв самую неожиданную форму, может оказаться рядом.

Парадоксальность ситуации была дополнена еще и тем, что тут с буквальной точностью исполнились слова апостола Павла о том, что во Христе нет ни рабов, ни господ: вчерашний раб и любовник стал для Аглаиды святым и господином, тело которого его бывшая госпожа и любовница положила в выстроенном для него храме. Таким образом, сделав мощи возлюбленного предметом всеобщего поклонения, Аглаида приобщила к своей собственной любви и любовь окружающих.

Но и на этом история их отношений еще не закончилась: остаток своей жизни Аглаида провела, как говорят, в слезах и покаянии (а прожила она еще 18 лет, по истечении коих была, согласно ее завещанию, похоронена с бывшим возлюбленным в одном гробу, который, таким образом, стал — как это ни покажется кощунственным — ложем любви, не имеющей, оказывается, конца после смерти).

Правда, Церкви известен и другой пример возлежания мужчины и женщины в одной хоромине: там, в общем для них гробу, соединились навеки Петр и Февронья, муромские чудотворцы. Да, но в том-то случае речь шла, во-первых, о монахине и монахе, которые, во-вторых, до иночества были примерными супругами, меж тем как тут речь идет о любовниках (пусть даже покаявшихся и очистившихся: он — кровью, а она — слезами). Выходит, что и в этом случае для Бога остается нескверным всякое брачное ложе, которое становится таковым не по штампу в паспорте и не по записи в церковной книге бракосочетаний, а по силе любви — никем не объяснимой и никому не подвластной. То есть, в данном случае, по силе единомыслия и той духовно-душевно-плотской единородности, которая, выходит, торжествует над сословными и всякими прочими условностями.

Автор: О. Газизова.

P. S. В грядущем Новом году желаем всем нашим читателям настоящей любви.