В конце XIX века теолог Маулана Тханви, автор трактата «Райские драгоценности», считавшегося хрестоматией этикета для женщин, писал, что у женщины не может быть языка, отличного от речи мужчины, она должна уметь правильно читать и писать… Этикет требовал от женщины такого поведения, которое означало бы безграничное и бесконечное самоотречение. «Никогда не думай о муже как о равном себе, не разрешай ему обслуживать себя, — говорится в этом трактате. — Если он начнет массировать тебе руки или ноги, останови его: ты ведь не дала бы отцу ухаживать за собой, а муж выше отца».

Маулана Тханви приводит идеальный пример: поведение лакхнауской дамы, посылавшей из зананы лакомства на мужскую половину, где ее супруг развлекался с красотками полусвета.

Вот мы и подошли к ним, этим красоткам, для которых существовал совсем другой этикет. «Обнаженная, без покрывал красота» требовала иного поведения, нежели «красота скрытая».

«Они так легкомысленны,— повествует о лакхнауских куртизанках их знаток, Мухаммад Хади Русва, — что хоть жизнью для них пожертвуй, им это покажется пустяком, и так горды, что можно подумать, будто все страны света у них под пятой. А уж переменчивы они до того, что, казалось бы, никто не способен этого взнести; однако поклонники все терпят. С ними девушки обращаются прямо убийственно, а те добровольно приносят себя в жертву. Одного наши красотки подняли на смех; этого ранили в самое сердце; тому растоптали душу. Любой пустяк вызывает у девушек гнев. Все вокруг упрашивают их: один молитвенно складывает руки, другой взывает о снисхождении. А они! Дадут обещание, потом откажутся его выполнить; поклянутся помнить и забудут».

То, что описывает Русва,— не индивидуальные причуды какой-то определенной дамы полусвета, а адаб — этикетное поведение всякой куртизанки — таваиф. Если добродетелями затворницы были самоотречение, покорность и верность, то достоинства таваиф должны быть прямо противоположными: надменность, капризность, изменчивость. Уровень куртизанки оценивается и теми жертвами, на которые шел ради нее мужчина. Строгий повелитель всего женского населения у себя дома, за его пределами становился рабом таваиф, причем гордился этой ситуацией.

Газель, принадлежащая перу поэта — урду (если отвлечься от ее почти обязательной суфийской коннотации и видеть в ней схему «аллегорической», земной любовной ситуации), всегда рассказывает об этикетном поведении куртизанки: она постоянна лишь в своем непостоянстве, она требовательна, жестока и насмешлива. Она ждет от влюбленного — ашика полного подчинения, дразнит и обманывает его, возбуждая ревность заигрываниями с соперником. Она «злодейка», она «разбойница», она «убийца», и ее главная цель — довести лирического героя газели до гроба. В реальной индийской действительности подавляющее большинство женщин, независимо от их социального статуса, правом на такое поведение не обладали: посторонние женщины были запретны, контактов с невестой до свадьбы не существовало, а общение с женой шло совсем по иному сценарию. Все перечисленные качества, прославленные в высоких образцах поэзии, были прерогативой одной лишь куртизанки.

Слово «таваиф» происходит от арабского «та’иф» — «двигаться по кругу», «делать круговые движения». «Таваиф» назывались платные танцовщицы и певицы, которые могли кормиться своим ремеслом, но могли быть и на чьем-то содержании.

Ремесло таваиф передавалось от матери к дочери, но не обязательно носило характер кастовой профессии. Таваиф становились порой и чьи-то воспитанницы, купленные или похищенные девочки из самых разных слоев общества. Такое похищение было прибыльным занятием. Так, в 1820-х годах был разоблачен и осужден некий Бахш Алихан, смотритель одного из дворцов короля Насируддина Хайдара и отчим его супруги — мисс Уолтере (она же — Мукаддара Аулия), который оказался предводителем банды похитителей детей. В его доме нашли более ста девочек-рабынь разного возраста, предназначенных для продажи в провинциальных городах Авадха.

Куртизанка — таваиф, не в пример кастовым лицедейкам, получала хорошее образование в школах, напоминавших учебные заведения для греческих гетер. Особенно приобщали их к музыке и поэзии. И если у девочки обнаруживался вокальный или хореографический талант, она не столь сильно зависела от произвола «хозяйки» — ханум или прихотей будущих поклонников. Образование таваиф было несравнимо со скромным обучением, которое доставалось «честной» девушке за пардой. Они выучивали наизусть целые поэмы, разбирали с учителем значение слов, строй предложений, овладевали правописанием, учились красивому письму, упражнялись в красноречии. (Редкая порядочная женщина могла приобщиться к этим знаниям.) Когда девушка оканчивала «курс подготовки», ей давали звучное прозвище и выводили на публику. Такие «смотрины» могли сразу решить судьбу девушки, если ее брал на содержание какой-нибудь богач.

Новоявленной таваиф предоставлялась комната в доме «хозяйки», где она принимала своих гостей. Ее жилище было красивым, удобным, чистым, с предметами роскоши. С годами, если таваиф удавалось накопить достаточно средств для независимой жизни — в их среде это называлось «скопить на саван»,— она могла, выплатив солидную компенсацию «хозяйке», отделиться от нее и зажить своим домом. Таваиф редко вступала в настоящий официальный брак (акде никах), но обретя постоянного покровителя, могла бросить свое ремесло и вести образ жизни семейной женщины. Наиболее принятой формой союза с таваиф был разрешенный шариатом временный брак — мута, дававший ее детям социальный статус и права наследства. Если же ребенок приживался вне брака, то девочку ждало наследственное ремесло, а мальчика — карьера музыканта или танцовщика. Сыновья танцовщиц не несли на себе клеймо позорной профессии матери и могли брать в жены порядочных девушек. Однако нередко обедневшие прожигатели жизни поправляли свои дела, женившись на куртизанках, чье состояние кормило все многочисленное семейство мужа.

Таваиф селились обычно в крупных мусульманских городах, таких, как Дели, Фаизабад, Лакхнау, Лахор, Дакка и др. Дома их располагались в особых, «веселых» кварталах. Выступали они или в собственном жилище, или на мужской половине дома клиента. Во время свадебных торжеств и иных семейных праздников таваиф услаждали слух и глаз одних только мужчин; тем временем на женской половине затворниц развлекали кастовые певицы и плясуньи — домни и мирасан. Любопытно, что домни позволяли себе множество непристойностей и самых соленых шуток; мужчинам строго запрещалось при них присутствовать, и многие, по свидетельству Шарара, буквально силой врывались в занану, когда там выступали домни.

Таваиф же были в своих исполнениях классически строги, респектабельны, изысканны. В их репертуаре были газели, лирические песни — тхумри и лавани, танец — катхак. Большинство таваиф были подлинными знатоками и ценителями поэзии.

Североиндийский музыкальный стиль — хаял и традиция тхумри вообще обязаны своим расцветом таваиф, в среде которых было немало талантливых исполнительниц и поэтесс. Таваиф — это аристократия полусвета. Войти в их дом было непросто: требовались солидные рекомендации, необходима была репутация светского человека. Гостями в доме таваиф могли быть не только искатели их благосклонности, но и любители искусства, не обязательно состоятельные. Из них формировался круг друзей, они поддерживали таваиф, когда она не имела постоянного покровителя.

Кто-то из этих ценителей ее талантов становился «близким другом», проводившим в ее доме день и ночь. Он ухаживал за девушкой во время болезни, бегал за покупками, договаривался о ее выступлениях и следил за безопасностью. «К тому же друг подогревает чувства богатых поклонников, — пишет Русва. — Если же танцовщице случится поссориться с кем-нибудь, он всегда готов вмешаться. Он водится с городскими подонками и по первому ее слову может призвать на помощь полсотни человек. В то же время друг держит в страхе хозяйку танцовщицы. Ведь хозяйку постоянно преследует мысль, что танцовщица любит его и, не дай Бог, вздумает сбежать с ним».

Все вроде бы при ней — и богатство, и сравнительно вольная жизнь среди поклонников, и таланты, и образованность. И все же куртизанка в индийском обществе считалась существом низким, бесчестным и деклассированным. Похищенную девушку, оказавшуюся в мире куртизанок, родня считала умершей. Так было везде. Но вот в городе Лакхнау танцовщица могла достичь высокого общественного положения и влияния при дворе. «Часто говорят, что зло носит красивое обличье, — пишет Раджаб Алибег Сурур. — При этом святоши и ханжи подразумевают наших танцовщиц. Да вы только гляньте на них… Сама Возлюбленная небес очарована танцовщицами из Лакхнау, каждая из коих, как гурия, весела, умна, прелести полна. С полуслова гостя понимает, всем ему угождает. Щедрость квартала, где живут танцовщицы,— источник богатства для всякого, кто сюда приходит. Общение с красавицами, что обладают утонченными манерами и изысканными привычками, меняет повадки гостя и одаряет его сердце бесценными сокровищами».

Да, лакхнауские куртизанки были не только и не столько «жрицами любви», сколько хозяйками литературных и музыкальных салонов, хранительницами рафинированного этикета. Благородные отпрыски Лакхнау — шарифзаде — проходили в этих салонах специфическое обучение — учились вести беседу, получали знание поэзии и музыки, познавали деликатное обхождение заодно с «наукой страсти нежной». Потому и общение с таваиф в Лакхнау считалось модным и престижным и было чем-то вроде патента на аристократизм и утонченность.

Таваиф постоянно бывали при дворе и подчас вмешивались в политику. Хаким Махди, влиятельный министр Насируддина Хайдара и Мухаммада Али-шаха, был обязан началом своей карьеры таваиф Пияро, которая дала ему изрядную сумму денег на подношение королю, благодаря чему он получил свой первый пост при дворе. Могущественный вазир Ваджида Али-шаха, Али Наки-хан, был представлен королю куртизанкой Вазиран, она и уговорила правителя поручить Наки-хану надзор за строительством дворца Кайсарбаг. Другой таваиф — Хайдари — тот же Ваджид Али-шах презентовал главный телескоп обсерватории. Куртизанка Чунавали Хайдар была доверенным лицом благочестивого короля Амджада Али-шаха, ибо великолепно исполняла поминальные плачи — науха: в траурные ночи мухаррама король проводил долгие часы в ее обществе, слушая пение марсий и заливаясь слезами. «Своим чтением марсий я снискала известность, — говорит одна из литературных героинь-куртизанок, — давно уже никто не помнил такого исполнения… Сам владыка вселенной (т. е. Ваджид Али-шах) похвалил мое исполнение поминальных плачей. Каждый мухаррам я получала немало подарков от шахского двора».

Самой головокружительной была карьера лакхнауской куртизанки Джарао-баи. Она не блистала особыми талантами, но обладала поистине сказочной красотой. Она настолько пленила сердце любвеобильного Насируддина Хайдара, что он ввел ее в свой гарем и сделал любимой женой. Для бывшей куртизанки был построен дворец, названный ее новым именем — Кудси Манзил, часть обширного комплекса Чхаттар Манзил. Литератор пишет: «Когда же сердце его покорила Кудсия Махал, то повелитель райскую обитель для нее создал. Он построил столь прекрасный дворец, что, воспылав к нему страстью, закружился небосвод». Влияние Кудсии Махал на короля беспокоило «европейское лобби» — и в 1834 году красавица скоропостижно скончалась от яда, на три года опередив супруга, которого постигла та же участь.

Бегам Мир Хасан Али вспоминает, что главным ювелиром двора был брат и клеврет Кудсии Махал — Мир Гоухар. Профессия ювелира была кастовой, значит, и Кудсия Махал скорее всего принадлежала к мусульманской касте ювелиров — манихаров. Чунавали Хайдар, как следует из ее прозвища, вышла из касты чунапазов, занимавшихся обжигом и продажей извести. Женщины этой касты — чунавали, или чунапазни — часто становились куртизанками. Из касты ткачей — дхулаха происходила поэтесса Джад-дан.

«Отец мой,
ты прядешь
цветные нити.
Дай мне их,
чтоб опутать сердце друга»,— писала она в своих стихах.

Прозвищем Хайдари (той, что любила играть с телескопом) было «Бхатхияри-е хусн» — «хозяйка гостиницы красоты», что указывало на ее связь с авадхской кастой бхатхияра — держателей караван-сараев. Наконец, Чоудриян Хайдар-джан вела свой род или от деревенского старосты, или от старшины какого-то ремесленного цеха (чоудхри). И все же в среде таваиф преобладали те, для кого древнейшая профессия была кастовой. Их собирательным названием было слово «патури» — куртизанка, проститутка. Их называли «царицами базара», имея в виду их продажность. Алчность патури часто высмеивалась в эпиграммах и поговорках. «Чтоб подойти к патури, надобно уменье: побольше денег и стыда поменьше. Одной рукой она за шею обнимает, другой — снимает с шеи ожерелье»,— писал поэт.

Большинство первых актрис придворного лакхнауского театра принадлежало к сословию патури. В отличие от «парданишин» — затворниц, чье монотонное существование за пардой гарантировало им спокойную и достойную старость, век таваиф был недолог, а конец его — непредсказуем. Наиболее предприимчивые из таваиф к старости становились «хозяйками» домов в «веселых» кварталах; другие, побогаче, жертвовали свое состояние какому-нибудь даргаху и изо всех сил замаливали грехи; третьи, победнее, находили престарелых поклонников, и тогда говорилось, что такая таваиф любовника «на саване провела», то есть ухитрилась взвалить на него груз погребальных расходов.

Мысль о смерти в нищете преследовала куртизанку всю жизнь… «Для танцовщицы старость сущий ад, — рассуждает писатель. — Взгляните на нищих старух, которые ютятся в глухих закоулках Лакхнау. Расспросите их — почти все ответят, что они бывшие танцовщицы… Раньше, куда бы они ни шли, их провожало множество глаз, а теперь никто на них и не взглянет».

Аннексия феодальных княжеств и распад придворной культуры в конце XIX — начале XX веков, казалось, уничтожили институт таваиф. Однако в изменившемся виде он продолжал существовать. Поддержка угасающей профессии пришла из коммерческого театра парсов. Лакхнауские куртизанки, вернее, те из них, кто обладал голосом и сценическими данными, пополнили театральные антрепризы Дакки и Бомбея.

Первоначально они исполняли как женские, так и мужские роли, а затем стали играть в спектакле вместе с актерами-мужчинами. Из театра дочери и внучки таваиф органично перекочевали в новый вид зрелищного искусства — кинематограф. Одна из повествовательниц в романе Куррат ул Айн-Хайдар «Хоровод весен», дочь танцовщицы, рассказывает: «Бомбейские режиссеры и продюсеры сходили с ума, чтобы заполучить в свои труппы потомков лакхнауских таваиф. Они-то и принесли с кино изящный лакхнауский стиль, нежную грусть и тоску об утраченной «обители счастья». Игровая площадка менялась, но песни, танцы, манера исполнения оставались теми же до конца 1930-х годов, когда театр парсов умер, а киноэстетика модернизировалась.

Стиль жизни театральных актрис и первых киногероинь во многом напоминал уклад таваиф: навязчивое внимание «меценатов» и презрение «порядочных» людей; поиски богатого покровителя и стремление «скопить на саван»; внебрачные дети и опека «друга» в лице партнера или режиссера. В новые времена, в новом Лакхнау, потомственные куртизанки претерпели эволюцию. Они, во всяком случае, наиболее яркие и талантливые, предстают в новом обличье. Дочери и внучки презренных патури превратились в элиту, богатством и популярностью значительно превосходящую все остальные избранные круги индийского общества, — в элиту кинозвезд.

Автор: Анна Суворова.

P. S. Духи вещают: Сегодня же прогресс пришел и в традиционные мусульманские семьи, так что некоторые мусульманки не только сидят затворницами в домах своих мужей, но и порой работают, в том числе удаленно, например освоив удаленный мониторинг компьютеров (больше об этом смотрите на сайте http://www.mipko.ru/) или даже изучив программирование. А почему бы и нет? Ведь так мусульманская женщина сможет работать, не нарушая своих многовековых традиций.