Чтобы не утомлять читателя общими рассуждениями о сакральном и профанном, посмотрим, как воплощается вся эта модель в конкретных мифах. Горцы острова Серам, о которых речь уже шла в прошлых статьях, так представляют себе основное витагоническое первособытие.

…Когда все люди еще жили на священной горе Нунусаку под главенством девы Мулуа Сатене, жил среди них мужчина по имени Амета. Однажды во время охоты он нашел на клыке у убитой им свиньи кокосовый орех, первый в мире. Амета посадил орех, из него быстро выросло дерево, на котором из завязи кокоса и капли крови самого Аметы возникла девочка Хаинувеле, что означает «стебелек кокосового ореха». Она обладала чудесной способностью порождать драгоценности, которые особо ценили жители Нунусаку: китайский фарфор, медные пушки, дорогие индийские ткани и прочие изделия.

Люди стали завидовать Амете и решили убить Хаинувеле. Они завлекли ее на круговой танец маро, чтобы она, как все девушки ее возрастного класса, стояла в центре хоровода и раздавала танцующим освежающие снадобья. Танцующие двигались все быстрее, все теснее круги хоровода смыкались вокруг Хаинувеле, и вдруг люди столкнули ее в заранее вырытую в центре площадки яму и затоптали ногами. Наутро Амета нашел тело убитой дочери, разрыл его и разрубил на мелкие части. Из них появились на земле съедобные клубнеплоды. Только две руки убитой он отнес к Мулуа Сатене, чтобы она отомстила за Хаинувеле. Та построила через него лабиринт и велела всем пройти. Тех, кто вышел из него, она ударяла одной из рук Хаинувеле. С этого момента он становился смертным человеком. Те же, кто не прошел через лабиринт, стали животными и духами.

Сама же Мулуа Сатене после этого ушла от людей и поселилась на вершине высокой горы Салахуа. После смерти люди приходят к ней, и каждый раз, когда душа умершего добирается до царства мертвых, его повелительница Мулуа Сатене рождает нового человека и посылает его в мир.

Таков миф о появлении профанной жизни. Здесь ничего не сказано о том, как появились люди. Об этом повествует другой миф, где сказано, что они как бы вылупились из банана, который когда-то рос на Нунусаку. Но из мифа о Хаинувеле мы, безусловно, узнаем, что эти перволюди не были еще людьми в полном смысле слова. Они жили в сакральной сфере, в сакральном измерении. Им чего-то не хватало для того, чтобы стать обычными людьми. Это «что-то» недвусмысленно обозначено в мифе. Им не хватало смерти, вернее, способности умирать.

Первосмерть, чаще всего выступающая в форме первоубийства — главное событие витагонического мифа. Убийство Хаинувеле становится поворотным пунктом всей мифологической истории. Оно знаменует не только конец сакрального мира на Нунусаку, но и появление в мире съедобных растений. Раньше их не было, так как «люди», жившие тогда, не нуждались в пище для поддержания своего существования. И наконец, смерть Хаинувеле инициирует смертность людей. Символом первосмерти будущих профанных людей в этом мифе выступает лабиринт, обычно означающий в мифах путь умершего в мир иной. Проход людей через лабиринт и есть их первая смерть. Пройдя через нее, они выходят в профанный мир обычными человеческими существами.

Мысль о том, что обычная жизнь начинается со смерти, вернее, с первосмерти, видимо, была обычна для первобытного мышления в самых разных частях земного шара. Несколько иную интерпретацию мы находим в мифах аборигенов американского Севера, эскимосов. В центре их, как и в серамских повествованиях, стоит образ Девы. Здесь ее зовут Девушкой, Не Желающей Выходить Замуж.

В одном из вариантов этого мифа, записанного в полярной Канаде, рассказывается о том, как когда-то жил старик Ангута со своей дочкой, которая не желала выходить замуж. Она отказывала всем своим женихам, но потом все-таки вышла замуж за пса, покрытого белыми и красными пятнами (Может, имел место любовный приворот со стороны четвероного товарища?). От этого брака она родила десять детей, половина из которых были псами, а остальные — косматыми чудовищами. Через некоторое время дочь с мужем и детьми переселились на остров. Пес не умел охотиться, и поэтому она велела ему каждый день переплывать пролив, отделяющий остров от большой земли, и брать пищу у Ангуты. Но старик не хотел кормить семью своей дочери, и когда пес приплыл к нему, положил ему в сумку вместо пищи тяжелые камни. Пес пустился в обратную дорогу, но посередине пролива утонул.

В отместку дочь натравила на отца своих детей, которые искусали ему ноги. Разъяренный Ангута решил отомстить. Он приехал на остров и сказал, что хочет отвезти дочь обратно домой. Посередине пролива он столкнул дочь за борт. В испуге она схватилась руками за борт байдары, но жестокий отец отрубил ей верхние фаланги пальцев. Из них в море образовались киты. Снова схватилась дочь искалеченными руками за борт, но отец отрубил ей и средние фаланги пальцев. Они превратились в нерп. Наконец он отрубил и остатки пальцев, которые уплыли в море и стали моржами. Дочь погрузилась в морскую пучину и превратилась там во всемогущую хозяйку моря Седну, управляющую жизнью и смертью людей и всеми морскими животными. Дети же ее превратились в людей разных племен и дали начало человеческому роду.

При всем внешнем различии двух мифов о Хаинувеле и Седне идеи, лежащие в их основе, поразительно близки. На первый взгляд оба они рассказывают о появлении смерти, но не причина смерти как таковой интересует мифотворца, а последствия, которые первосмерть принесла в мир. Техника самого убийства несущественна и тривиальна, она сильно варьирует в зависимости от этнических традиций. Важно то, что и в том, и в другом случае первосмерть кладет конец происшествиям в сакральном мире и знаменует начало мира профанного. Обе Девы, жертвуя собой, приносят в мир не только смерть, но и пищу, поддерживающую профанную жизнь. Таким образом, главный вывод из подобных мифов заключается в том, что смерть — необходимый признак профанной жизни.

Итак, живой человек — это смертный. Интересно, что это представление довольно часто отражено в различных языках. В нашем языке, как мы знаем, слово «смертный» синоним слова «человек». В афразийских языках, распространенных по всему Ближнему Востоку и Африке севернее экватора, среди множества корней, обозначающих человека, есть только один корень, общий для всех ветвей этой огромной семьи. Звучит он как МТ, что нисколько не странно, ибо гласные не входят в состав корней этой языковой семьи. Совершенно также — тоже МТ, выглядит и корень, означающий «смерть». В австронезийских языках Океании и Восточной Индонезии понятие «человек» выражается словами, производными от корня ТАУ-МАТА, что по одной трактовке означает «человек неспелый», то есть «еще не умерший», как бы не достигший полной зрелости, а по другой — «человек смертный». Обратите внимание: МАТА в австронезийских языках, подозрительно напоминающее афразийский корень МТ, основным своим значением имеет также «смерть».

Из всего можно сделать и еще один вывод: тот, кто не смертен, тот, строго говоря, не может быть назван и живым. Любое мифологическое существо неживое, поскольку оно или не умирает вообще, или умирает не так, как обычные люди. Их смерть особая. Например, она может обратиться воскрешением, чего никогда не бывает с земным человеком. Смерть мифологического существа почти всегда преследует еще какую-то цель — что-то привнести в живой мир, обычно какие-то блага, или как-то изменить суть вещей. В отличие от этого смерть человека ни на что не направлена. Она лишь звено в бесконечной цепи, складывающейся из смертей и рождений. Смерть — обязательный атрибут жизни. Но достаточен ли он?

Автор: М. Членов.