Изуверившись в возможностях человечества вернуть изначальное Божественное единство мужского и женского начал, философы возжелали восстановить в человеке образ Божий. Думается, что сама постановка вопроса не вполне корректна: разве человек в силах этот образ разрушить, коль скоро образ тот дан изначально? Человек может лишь затемнить его в себе, исказить его внешнее проявление.

Вы можете спросить: имеет ли эта высокая цель какое-либо отношение к теме нашей беседы? Ведь восстановление в человеке образа Божия — скорее вопрос религиозной веры, а деятельная вера — это бегство от любви, мистический ужас перед ее всесокрушающей силой, но не победа над ней. С беспощадной правдой поведал об этом Лев Толстой в повести «Отец Сергий»: там почти ритуально приносится в жертву любви отрубленный палец, с намеком на то, что во имя отречения от плотской любви должен был быть принесен в жертву другой орган тела — и при этом победа оказалась сомнительной. Жертва не принята. Отказавшись от молодой и красивой женщины, «святой» попадает в объятия лишенной разума дурнушки, то есть в плоть как таковую.

Но если бы эту повесть писал не скептик Толстой, а вполне православный автор, если бы святость Сергия (без кавычек) стала свершившимся фактом, то и тогда «деятельная вера» не одержала бы победу над половой любовью. Подвиг отторжения любви оправдан, видимо, только в одном случае — когда она может стать причиной несчастий для других людей. Иначе оказывается порушенной и «деятельная вера», и нравственность. Только экзальтированное безрассудство может удержать человека в «нравственно-подвешенном» состоянии, причем каждый миг подобной экзальтации грозит бедой…

Так стоит ли вообще привлекать божественные силы к такому простому и непосредственному явлению, как любовь? Можно ли основать свою любовь на вере? Пусть даже это будет вера в возвращение грешного человека к образу Божию. Естественно, сомневающийся закономерно придет к выводу, что вера в Бога является шагом не к единению полов, а к их почти абсолютному разъединению. Ведь тот объект поклонения, через который нам видится совершенный образ Бога, сам по себе несовершенен: степень божественности человека по сравнению с Богом близка к нулю. Наверное, лишь пребывая в Боге, мы можем адекватно представить себе этот объект поклонения. Но то ведь в Боге…

Да, человеческая несравнимость с Богом «материально обоснована», и конкретный человек двойствен: он и земной, и божественный одновременно. Значит, и любовь у него двойственная — и инстинктивная, и идеальная. Христианская философия говорит нам, что истинная действительность принадлежит единству (точнее, всеединству), а разделенность и обособленность существует лишь в субъективном восприятии. Но возникает крамольный вопрос: зачем же всеединство дробится, порождая проблему воссоединения, а значит, и полового животного безумия? Выходит, без этого безумства невозможно то всеединство? Получается, что человек земной — это своего рода балансировочный механизм, готовый в любое мгновение или опрокинуться в бездну любви содомской, или, обратившись к духовности, вознести свою половую любовь на высоту, превосходящую его же собственную духовность. И любовь его остается всего лишь хрупким и нежным «ростком всеединства», даже когда человек преодолевает разорванность «я» и «ты», трагическую по своей изначальной сути.

Зададимся еще одним, и снова крамольным, вопросом: содержит ли в себе «всеединая сущность» земную безумную любовь? Если не содержит, то ей чего-то недостает. А если недостает, то совершенство (или скорее полнота) ее ставится под сомнение… Допустим, что чистой Божественной сущности действительно не хватает страстной любви; но это ведь еще не значит, что подобная любовь будет ею принята в своем первозданном виде. В таком случае не является ли человек, с его земной любовью, тем посредником, который питает своей любовью ту высокую сущность, как корень питает растение? Конечно, земная любовь должна для этого быть не откровенно животной, она должна пройти через духовный «фильтр». Для этого должен быть преодолен человеческий эгоизм — хотя бы частично.

Впрочем, мы уже говорили о том, что в любви эгоизм не преодолевается, а усугубляется. Однако в этом нет противоречия. В порыве искренней и одухотворенной любви эгоизм в какие-то моменты «раскаляется», достигая предела, и «выгорает», выплескиваясь на объект любви. В такие моменты человеческая половая любовь вырывается за пределы Эго, приближается к чистой духовности, оставаясь страстной в самой себе и подпитывая той страстью духовную сущность.

Но как нам мыслить эту сущность? Как мыслит ее Бог? Хорошо сказал об этом Владимир Соловьев: «Бог как единый, различая на Себя Свое другое, то есть все, что не Он Сам, соединяет с Собою это все, представляя Себе его (…) в абсолютно совершенной форме, следовательно, как единое». И вот это «другое единство» есть женская ипостась Бога, которая «воспринимает полноту божественной жизни». Основа этой Вечной Женственности сокрыта образом абсолютного совершенства, которое для нас еще только осуществляется и которое поистине существует лишь для Бога. Этот Божественный нарциссизм и есть подлинная андрогинность, влюбленность в свое отражение, отражение «перевернутого» противоположного пола. Но ведь отраженный образ — всегда в чем-то неистинный и обманный, это не образ Божий, поскольку подлинна только Божественная сущность.

Да, о Боге можно сказать, что Он содержит предмет Своей любви в Самом Себе. Человек же имеет только объект любви, вне самого себя. Для Бога предмет любви как бы и не существует, а для человека он загадочен, непредсказуем и является источником драмы — даже в счастливом случае. В любви человеческой соединяются две почти одинаковые, но противоположно заряженные сущности, и если эта противоположность их соединяет, то изначально единая сущность отталкивается. И сила отталкивания почти непреодолима, а сила эта — глубинный эгоизм человеческого существа. Лишь сама любовь есть и для Бога, и для человека — высшая Любовь-Необходимость, заставляющая Бога творить Свой образ, и земное человеческое чувство, стремление приблизить образ своей любви к самому себе.

Есть еще один странный момент в человеческих любовных делах. Женское начало женского существа (как явление индивидуальное) в идеале стремится к воссоединению с Вечной Божественной Женственностью, видя в этом суть восстановления «бессмертного образа Божия». Но ведь Вечная Женственность — это лишь отражение Бога! Получается, что такое воссоединение означает почти полный разрыв между женским и мужским началами — если принять, что мужское начало воссоединяется с Самим Богом. И, наверное, снять это противоречие можно только в рамках мистического учения о Софии — о том, что Вечная Женственность является не просто неким образом в уме Бога, но живым (хотя и безмерно загадочным) существом. Хотя, конечно, в этом случае земная любовь, жгучая и трагическая, отделенная от святого всеединства двух начал бездной жуткого беспредельного становления, в завихрениях которого исчезают целые миры, — эта любовь преображается в мистическую любовь к Богу.

Вряд ли можно сомневаться в том, что мистическая любовь способна перестроить человеческое существо, потрясти все его основы. Но ведь часто, по неведению, человек при этом создает в себе ложный образ Бога и тем самым перекрывает свой путь восхождения к истинному образу Божию. Понять это нетрудно: человек обращается к собственному подобию, так как ничего иного он перед собой не имеет. Если, конечно, не «сподобился» высокой благодати. Потому, чтобы не творить идола в себе, служитель высокой любви — Афродиты Небесной — должен стремиться к совершенному знанию.

Вот это-то и упускают из вида философы любви — и Соловьев, и Бердяев, и их последователи. А ведь у Платона, на чьи творения они опираются, все это обозначено очень четко. Не потому ли мистическая любовь средневековья, лишенная истинно мистического знания, порою выглядела как горячечный бред?

Наверное, можно так понять (вслед за Бердяевым) это совершенное знание: любовь к Человеку должна быть подобна любви к Богу, должна быть восхищением и любованием. Но очень уж несоизмеримы предметы любви. Только когда человек воистину станет подобен Богу, возникнет такая любовь. Тогда потянется свет к свету без всяких усилий, мистических наваждений и плотских вожделений — иной станет сама природа любви. Об этой любви, собственно говоря, и мечтал Бердяев, когда писал о любви Христовой, называя ее мистической и противопоставляя любви родовой. Но разве мистическая любовь не «природна»? Просто она — на иной ступени бытия.

Абсолютизируя что-то одно, пусть самое возвышенное, мы тем самым умаляем предмет рассуждения. О Боге можно сказать, что Он есть Беспредельное, Единое, Благое — но все эти определения никогда не будут адекватны Неизреченному. Можно сказать, что Он есть и Любовь, но тогда мы вступим на путь яростного умиления, которое не допускает инакомыслия…

Если же нам удастся не впасть в «грех абсолютизации», то прост будет ответ на все вопросы, возникшие в начале нашей беседы: восхождение к Богу, проявление в себе образа Божия — это сбрасывание с себя излишне телесного, но ни в коем случае не материально-телесного, ибо материя в своей высшей точке адекватна Духу…

Автор: А. Ширялин.