Куфе — один из основных традиционных стилей арабского письма. Это строгий, угловатый, торжественный стиль. Но когда писать прозрачным серо-коричневым чернилами на тонком пергаменте, не теряя характерного для куфе величества, письмо приобретает еще и какую-то загадочную чувственность.

Сталкиваясь на протяжении столетий с многочисленными культурами, арабо-мусульманский чистописание стало еще более утонченным и красивым. Победила, в конце концов, изогнутая линия. Несмотря на скрытую геометрическую стройность, силуэт буквы плавно вытянулся, заокруглился. Черточки выровнялись, стали реже. Своими ветвями некоторые буквы напоминают на стенах настоящие сады знаков. Глаз радуют тонкие буквы, выведенные с хорошим нажимом… Иные буквы украшаются «кудряшками», что скрадывают свободные промежутки.

Если строки кажутся слишком ровными и сухими, нехватка формы компенсируется красками, такими, как теплая синяя или туркусовая — на старинных керамических изделиях, которыми мы любуемся и сегодня. За неимением образа поиски красоты сосредотачиваются на буквах.

Целые поколения каллиграфов совершенствовали канон своего искусства на дереве, коже, кости, а позднее на пергаменте, устно передавая свое умение поколениям учеников — поклонников традиции.

Что же мы имеем сейчас? Красота — отнюдь не постоянная, а переменная ценность. Подобно тому, как головокружительных изменений претерпели пространство и время — целая пропасть отделяет мир древних городов и караванов от нашей эры спутниковой связи и завоевания космоса, — расширилось и творческое пространство. Образ вернулся в страну знаков. Но здесь надо бороться с анархией, так же, как приходится бороться с использованием новых синтетических красок.

Как в таких условиях выразить себя современному каллиграфу, чтобы не предать внутренней правды, которая пылает в душе, глубокого опыта и не потерять памяти о древних традициях? Как обновлять свое искусство, не изменяя его? Мне кажется, здесь он должен придерживаться двух требований. С одной стороны, это касается самого содержания предложений, которые он будет писать, а с другой — орудий, которыми он орудует. Содержание и форма неразрывны.

Традиционно каллиграф использует для письма калам — обостренную камышинку не толще пальца. Для текстов, который должны украшать, например, картину или стену, он должен сначала очертить контуры букв, а затем с помощью кисточки заполнить их краской. Когда каллиграф будет пользоваться широкими принадлежностями, только ими или вместе с каламом, он сможет вдохнуть новую жизнь в буквы.

Лично я мастерю такое принадлежности из дерева, картона или других материалов, но применяю также и готовы щеточки. Нарисованные таким образом буквы, не теряя своей первичности, в корне меняют внешний вид. Как сказал один китайский каллиграф: «Когда мысль на кончике кисти, нет необходимости объяснять ее».

В искусстве чистописания, где действуют строгие законы, время, затраченное на то, чтобы выписать строку на белом листе, тоже регламентировано. У каллиграфа не было ни права, ни технической возможности затратить на это большее или меньшее время. Сегодня мой калам летает по бумаге в десять раз быстрее, чем раньше. Рука может бегать с молниеносной скоростью, одним движением воспроизводя написания букв и форму композиции. И не только рука, но и все тело организуется в молниеносном импульсе, чтобы воссоздать внутреннее, так долго накопленное знание. Чтобы мгновенно создать завершенную композицию, следует в совершенстве владеть движением и дыханием.

Краски готовятся в тот же день, как раз перед началом писания. Красители и вещества, связывающие, хорошо перемешиваются. Краска должна ложиться ровно и изящно, словно озаряя процесс писания: полупрозрачная краска отражает приглаженность чувственного света, несет покой и прозрачность. Чтобы достичь такого мастерства, следует подчинить себе вещество, из которого сделана краска.

На каллиграфически выписанный текст всегда приятно смотреть, когда в нем гармонично сочетаются форма и цвет. Композиция же только отражает мои чувства в тот момент, когда я пишу текст. Открытая, самодостаточная форма всегда связана с каким-то моментом опыта, придает ему силы пережитого. Красота? Думаю, она может рождаться из тождества между тем, что я делаю, и тем, чем я являюсь.

В глубине композиции таится отдельный мир, энергетическое поле, подчиненное ритму, который я предоставляю движению букв. Иногда черточки стремятся вверх, словно хотят взлететь, в другой раз они успокаиваются, укладываются и напоминают тихую обитель.

Когда форму выбрано правильно, когда уверены в себе и буквы доверчиво бегут из-под калама, каллиграф познает настоящее счастье. Каллиграфия становится языком тела и отражает непостижимое, всплывающее со дна души, возможно, воспоминания детства или какие-то более поздние впечатления. Все эти образы, которые жили только в воображении, — семена, мечты о дереве, — расползаются, словно листья. Все эти листочки — будто искры жизни, которые надо направить, подвести к образу сока, что поднимается от ветви к ветви. Это безудержная жизненная сила кучки танцоров в руках хореографа. Хотел бы я быть хореографом моих букв, заставлять их плясать на белом листе. Я выражаю свои чувства движениями, и мечты мои становятся видимыми. Но какой долгий путь к этому, как велико сосредоточение нужно, чтобы воплотить свой порыв …

Некоторые буквы я удлиняю, другие делаю короче, округляю их, выравниваю кривизну. Когда буквы мои взлетают, я взлетаю вместе с ними и сажусь, когда садятся они. Неожиданные элементы, появляющиеся из-под моего калама, помогают не проверить в мои интуитивные догадки. Красота в чистописании не обязательно должна быть триумфальной или чувствительной, она может также свидетельствовать о каком-то конфликте или драме. Для восстановления равновесия нужно, чтобы движение руки было очень точно. В такие минуты помогает ощущение красоты. В плодотворные моменты все сияет, все становится чистописанием: природа, люди, даже промышленность.

Форма всю силу черпает из места, отведенного ей в пространстве. Арабские слова пишутся поземно. Я их пишу внизу, а вверху возведенного строения сближаю буквы, чтобы подчеркнуть монолитность конструкции.

Древний каллиграф выливал в своих буквах только высокое, избегая намека на малейший внутренний конфликт. Сейчас я могу сказать моим буквами все, но с чувством вызревшей воли, с желанием, смягченным мудростью. Чистописанию долго учатся, заниматься им опасно, но оно всегда вознаграждает того, кто его верно любит.

Когда оно подчиняется кому-то, счастливый избранник слышит опьянение, похожее на опьянение танцоров, когда те кружатся в танце до изнеможения. Все бури, которые терзают его душу, выливаются в простых и чистых движениях. Богатый язык, который они отдают, творения каллиграфа напоминают природные скульптуры, возвышающиеся против пустынного неба и направляющие наш взгляд в бесконечность.

Автор: Гассан Масуди.