Все чаще в последние годы ловил он себя на мысли, что сама матушка-спесь смотрит на него с физиономий его многочисленных клиентов. Казалось, на их расчетливых и сытых лицах, на лицах их благоденствовавших подруг золото напрочь стерли все человеческое. Живопись! Искусство! Их интересовало только одно: получить свои портреты. Да и то потому, что это считалось очень модным.

Деньги ему сейчас были здорово нужны. Окаянный домовладелец запросил адскую цену — тринадцать тысяч флоринов. Но мог ли он остаться в прежнем доме! Там, где они с Саскией потеряли своих детей! Там, где у него не было просторной мастерской!

— Саския вновь ждет ребенка. Это — четвертый. Крохотную дочурку они похоронили совсем недавно, уже после того, как переехали сюда.

Он должен домовладельцу еще восемь тысяч флоринов. А дороговизна растет, как на дрожжах.

— Шестнадцать человек,— сказал ему на прощание господин муниципальный советник.— Шестнадцать человек. Мы надеемся, вы сделаете это хорошо, мастер Рембрандт.

Шестнадцать на сто — это тысяча шестьсот. Тысяча шестьсот флоринов. По правде говоря, сюжет не особенно нравился ему. И уж совсем не хотелось отрываться от начатых дел.

Но заказ он все-таки принял. Оговорив, что исполнит его согласно своему вкусу.

Картина должна была висеть в Кловенир-Хаусе, в огромном зале, принадлежавшем, как и весь дом, стрелкам гражданской гвардии. В маленьких городках существовала обычно одна рота этой бюргерской милиции. В Амстердаме их было три. В зависимости от того, каким оружием были оснащены богобоязненные бюргеры, роты так и именовались: копейщики, стрелки из лука, аркебузиры. Впрочем, это было делом далекого шестнадцатого века, героических времен сражения с ненавистной испанской деспотией. С той поры многое изменилось.

Оружие теперь везде было одинаковым. А вот названия, прежние названия рот — они остались. Отряд гражданской гвардии, то бишь компанию благонамеренных бюргеров, и должен был изобразить Рембрандт. Владельцев суконных мастерских, мясных лавок, харчевен. И во главе этого отряда — Банинга Кока, купца, муниципального советника и хозяина двух неплохих поместий, капитана, и господина ван Рюитенбурха, сеньора Флаардинген, лейтенанта, чей дедушка в революции был известен просто как Ян Михельсзоон.

Героические времена были позади. Свобода. Ну, безусловно, для тех, у кого туго набита мошна. Чванливых, важных, Рембрандт знал их хорошо.

На дворе 1641 год. До смерти Саскии всего лишь несколько месяцев. Рембрандт не знает этого. Но год и без того тяжелый. Недавно скончалась его мать. И еще в начале лета пришло письмо от шурина Саскии: умерла Титиа. Мог ли он скрыть от Саскии смерть ее сестры!

…Он по-прежнему еще модный живописец. И дела его в общем идут неплохо, он даже позволяет себе иногда тайком от Саскии купить какую-нибудь особенно понравившуюся ему безделушку: художник должен быть окружен красивыми вещами. Но разве он не работает! Разве не покупают нарасхват его гравюры братья Данкеры, и Хуго Аллардт, и Клеменс де Йонг! Разве ослабла его кисть!

Никогда еще он не делал так много эскизов. Изобразить каждого таким, каков он есть! Написать академически-парадный холст, рассадив одного возле другого, с постными лицами, за уставленным заморскими яствами столом! В камзолах и брыжах, в каменно-неподвижных позах!

Но ведь еще в «Уроке анатомии» он шел другими путями.

Ему хочется написать картину, а не просто коллективный портрет шестнадцати бюргеров — добрых и злых, мощных телом и хилых, желчных и веселых, любителей выпить и в рот не берущих спиртного, скупых и таких, которые при случае непрочь кутнуть. И, может, быть, поэтому он даже не просит стрелков позировать ему, а на их недоуменные вопросы отвечает, что у него еще не продумана композиция.

Но к тем, чей коллективный портрет он должен создать, он все-таки, встречая на улице или в лавке, присматривается внимательно. Банинга Кока он вообще знал неплохо. Лейтенанта тоже. И ему ясно: этих двух, а может быть, и кое-кого еще, надо будет изобразить по всем правилам. Но что есть правило! Ведь, прежде всего, надо определить, что же ты сам хочешь.

…Теперь, когда братья Данкеры, Хуго Аллардт, Клеменс де Йонг приходили просить у него гравюры, он вынужден был им отказывать. Спускаясь вниз из своей мастерской, в старой рабочей блузе с пятнами красок, он, извиняясь, разводил руками: что поделаешь, занят, он работает над картиной.

И они уходили, недовольные, а он думал, что, верно, это не самое правильное, тратить время на картину, замысел которой как-то причудливо все время ускользал от него. Но, быть может, именно поэтому она и не давала ему покоя!

И все-таки решение приходит. Он рассказывает о нем только Саскии. Банинга Кока и ван Рюитенбурха, пришедших к нему, он ни во что не посвящает. И даже не пускает в мастерскую.

— Будет ли портрет готов к приезду в Амстердам английской принцессы, которая выходит замуж за сына штатгальтера! — Он постарается, хотя и не знает, имеет ли его картина отношение к прибытию в город одиннадцатилетней девочки. Нет, разумеется, он только шутит. Он просто подумал, что вряд ли принцессе доставит удовольствие картина, когда налицо будут ее «герои».

— Мы надеемся, принцесса нас узнает,— говорит на прощание Банинг Кок. — И нас и наших друзей, ведь каждый из нас платит свои сто флоринов.
— Картина будет,— уклончиво отвечает Рембрандт.

Саския больна, она чувствует себя все хуже, но не хочет, не смеет отрывать Рембрандта от работы.

— Не говорите ему ничего,— просит она врача, когда тот с тревогой вглядывается в ее лицо.

Еще ни разу художник не трудился над такой огромной картиной, и задача, которую он себе ставит, — нелегка. Он хочет изобразить почтенных членов гильдии в момент сбора их роты, в движении, в действии.

Отряд, боевой отряд, отправляющийся в поход,— таков его замысел. А если уж говорить точно, то вовсе не нынешних времен отряд имеет он в виду. Пусть, глядя на картину, почтенные бюргеры вспоминают те времена, что нынче лишь внешне в почете, когда отнюдь не на парады поднимал по тревоге боевой барабан их отцов и дедов. Портретное сходство! Что ж, кое-где оно будет. Но так ли важно, в конце концов, узнают ли себя все стрелки и все ли они будут тщательно выписаны.

…Каждое утро, словно одержимый, спешит он к своему рабочему месту, и рука его не знает усталости.

И вот он настает — долгожданный день. Картина на месте, в зале. Правда, ее помещают в самом дальнем углу, напротив выступающего из стены массивного камина и кое-какие детали не завершены — уж очень торопили мастера нетерпеливые «стрелки». Но все же работа сделана. Рембрандт знает: это пока лучшее из им созданного.

Но заказчики недовольны. Рембрандта просили написать портрет. А он! В насмешку что ли изобразил он всех на улице! Да еще вперемежку с какими-то посторонними персонажами! Да еще так, что доброй половины стрелков и узнать нельзя.

Начальству хорошо, — цедит сквозь зубы долговязый владелец винной лавки,— и капитан, и лейтенант, они на переднем плане. А от меня всего лишь глаза остались. Вот и буду платить за глаза.

Художник нарушил все традиции, картина непонятна, — шепчутся кругом. Они единодушно заявляют, что не хотят иметь никаких дел с мастером. И что портреты работы Бейкера, Бартоломеуса ван дер Гальста, Флинка, висящие на лучших местах в этой просторной зале, предназначенной для торжественных банкетов и пирушек, куда лучше, чем полотно Рембрандта.

…Огромная — шесть метров в длину, четыре в высоту — висит на стене картина. Отдает распоряжения своему лейтенанту командир отряда. Высоко поднял развевающееся победное республиканское боевое знамя знаменосец. Готовый к отпору врагу, прямо на улице, собирается отряд. Пробираются между стрелками две какие-то девчушки, у одной на поясе пистолет. Волосы у нее распущены, на голове желтовато-зеленая расшитая шапка. Прокладывает себе путь какой-то мальчишка, на шее у него рог с порохом. Высится лес пик. Кто-то в суматохе успел уже выстрелить, не задев, к счастью, никого из товарищей; кто-то засыпает на полку порох. Бьет боевую дробь барабанщик.

Ни одного лица, похожего на другое! Ни одной повторяющейся позы. Все в движении, как и было задумано. И краски такие, какие умел создавать только Рембрандт. Вымысел переплетается с правдой, фантазия с реальностью. Но стрелкам Банинга Кока чужда приукрашенная фантазией художника смелая композиция. А может быть, их более всего не устраивает, что вместо чинной парадной благопристойности на картине нечто совсем иное.

Пройдет еще несколько лет, и Рембрандт совсем перестанет писать портреты богачей. Все яростнее начнет сжиматься вокруг него кольцо отчуждения, все сильнее будут преследовать его кредиторы. А он, он будет работать, несмотря ни на что, и многие его портреты безвестных бедняков, его лучшие картины, в том числе и знаменитое «Возвращение блудного сына», будут созданы именно в эти тяжелые годы. Отвергнутый официальным обществом, гениальный мастер умрет в 1669 году полунищим. И пройдет много лет, прежде чем имя его и творения станут известны всем.

А у «Ночного дозора», как с легкой руки некоего голландского комиссионера, употребившего это название в письме к англичанину Роозу, стали называть картину, тоже сложилась своя судьба. Хотя искусствоведы давно уже разобрались в том, что вовсе не ночью собирает свой отряд Банинг Кок, а наоборот, в яркий солнечный полдень, название «Ночной дозор» привилось.

Вплоть до 1715 года она находилась в зале общества стрелков, все более темнея от каминной копоти и трубочного дыма почтенных бюргеров. Потом ее перенесли в малый зал Судейской коллегии. Но в простенке между двумя окнами, где ей было уготовано место, она не уместилась. Недолго думая, ее укоротили, отрезав по полоске с обоих краев. В результате на картине стало на два человека меньше.

В 1885 году, спустя сорок три года после того, как в Амстердаме был, наконец, сооружен памятник Рембрандту, ее перенесли в Государственное хранилище, Рийксмузей. В 1939 году в Европе разразилась война. И «Ночному дозору» пришлось отправиться в далекий путь. Истины ради стоит сказать, что амстердамские стрелки находились в хорошей компании. Около двух тысяч лучших картин, хранившихся в музеях Амстердама, тысячи и тысячи книг, гравюры, офорты отправились вместе с ними.

В 1946 году картину основательно реставрировали, отмыли от копоти и грязи. Ныне «Ночной дозор» по-прежнему в Рийксмузее. И по-прежнему изо всех стран мира приезжают сюда люди полюбоваться одним из великих творений Рембрандта. Со стены прямо на них глядят мужественные граждане вольнолюбивых Нидерландов шестнадцатого века.

Автор: А. Варшавкий.