Без малого три тысячи лет назад в великом поясе евразийских степей, полупустынь и пустынь, протянувшемся от Дуная до Северного Китая, обитали кочевники, которых — всех вместе — античные писатели называли иногда «скифами». (Собственно скифы занимали только самую западную часть степей — Северное Причерноморье.) У этих кочевых народов были свое искусство, свой эпос, своеобразные и неповторимые.

Лучше всего сохранились вещи, которые клали в могилы,— предметы утилитарного и парадного назначения: оружие, конская сбруя и другие, украшенные изображениями животных, выполненные в особой оригинальной манере, так называемом «зверином стиле».

Без малого три тысячи лет назад эти предметы — мечи, щиты, удила, гривны и пекторали (нашейные мужские украшения), положили в могилы их владельцев, чтобы они сопровождали тех в мир иной. Сто пятьдесят, а иногда всего несколько лет назад, в результате удачи, о которой мечтают все скифологи, но которая выпадает лишь на долю наиболее везучих, эти предметы пережили свое второе рождение.

Если бы надо было стремиться к наиболее сжатой формуле скифского звериного стиля, я бы определил его двумя словами: лаконизм и экспрессия. Находящиеся в движении олени и изготовившиеся к прыжку пантеры, свирепые хищники и стремительные травоядные, «сцены терзания», на которых одни звери преследуют и терзают других.

Да, в натуре нет и не может быть таких львов и волков, оленей и лосей и, тем более, таких фантастических животных, как грифоны. Да, позы их нереалистичны, если под реализмом подразумевать рабский буквализм. Но зато как они жизненны своей открытой силой, апофеозом тех идеальных качеств, которые превыше всего ценили скифские художники, силы, стремительности, ловкости, беспощадности, быстроты. Как впечатляют они уменьем отличить главное от второстепенного, силой нерасплескавшейся идеи, во всей ее полноте и прямоте донесенной до зрителя. Только донесенной ли?

Отсюда начинается спорное, нерешенное, во многом просто загадочное. Одна из многих загадок скифского искусства. А также искусства многих других далеких эпох. В чем секрет его обаяния для современного зрителя? И так ли мы понимаем его, как понимали современники?

Вкусы меняются не только в зависимости от индивидуальных особенностей и склонностей человека. Свой отпечаток на них всегда налагает сама эпоха. В XIX веке особенно любили Рафаэля. Сейчас многие предпочитают Босха и Мазаччо. Почему?

Наверное, в числе прочего и потому, что бытие определяет сознание. Тревожная напряженность более созвучна нашему беспокойному времени, чем уравновешенное спокойствие.

Сознание первобытного человека, сознание варвара дальше от нас и уже поэтому менее понятны, чем сознание дедушек и прадедушек. Сейчас много говорят и пишут про синкретизм, присущий духовному миру и искусству человека первобытных эпох. С известным упрощением это означает, что человек воспринимал мир единым во всей его полноте, не делая акцент на противоречиях, не расчленяя и не анализируя расчлененное. Это означает отсутствие рефлексии и одновременно консерватизм, и суровую власть традиции. Это означает, что человек всегда знал, когда и как поступать правильно, по крайней мере, в теории. Это означает специфические черты психологии, мышления, поведения, отношения к окружающему миру. Наконец, это означает максимальную недифференцированность всех сфер общественного сознания, взаимопроникновение различных элементов идеологии, религии, искусства и т. д.

Мы говорим про динамизм, беспокойство и экспрессию, присущие скифскому искусству, что они созвучны нашему миру. Может быть, именно поэтому творчество скифов близко нам и понятно. Но нет ли тут иллюзии? Так ли воспринимали свое искусство сами скифы?

Специальные исследования обнаружили, что любое произведение скифского искусства, будь то многофигурная композиция, или всего лишь львиная голова, или даже одно конское копыто, имеет не один, а много разных смыслов. Безусловно, для скифов эти вещи тоже были прекрасны. Но одновременно произведения искусства указывали на общественное положение их владельцев. А помимо этого они были воплощением определенных религиозных идей. Мы можем понять, как совмещались эти многообразные функции произведений искусства. Для скифа же такое восприятие искусства было естественным. Просто оно, как и восприятие мира, отличалось от нашего.

За все надо платить, за прогресс в том числе. Жизнь, по сравнению со скифским временем и, тем более, со временем безвестного художника древнекаменного века, изображавшего мамонтов и бизонов на стенах европейских пещер, неимоверно усложнилась. Наш духовный мир неизмеримо богаче и, главное, разнообразнее. Но одновременно он стал более дифференцированным, более рефлексирующим. Не отсюда ли тяга к примитиву, прельщающему своей цельностью? В этой тяге, наверное, играет свою роль элемент экзотики, но одновременно тут проявляется и какая-то неудовлетворенная потребность. Недаром столь многие художники и мыслители мечтали и мечтают о новом синтезе, о новой целостности восприятия мира, которую, по их мнению, предстоит достигнуть в будущем.

В историческом прошлом особо радостных и веселых времен не было. И у скифов тоже. Были кровопролитные войны и междоусобицы, стихийные бедствия и голод, эпидемии и болезни. Победы сменялись поражениями. Люди редко доживали до 40 лет.

Сами про себя скифы говорили: «У нас ведутся постоянные войны, мы или сами нападаем на других, или выдерживаем нападения, или вступаем в схватки из-за пастбищ и добычи».
Голод и бедствия воспринимались как неизбежное, от сотворения мира установленное зло, войны — как непременные спутники жизни, более того, как лучшее, достойнейшее занятие «настоящего человека». Смерть в бою — лучшая смерть. Царь Атей, будучи девяностолетним старцем, лично предводительствовал своим войском в сражении против отца Александра Македонского — Филиппа. Выражаясь научным языком, у скифского общества и у нашего различные системы ценностей.

Итак, скифы жили в ином мире, представляли себе этот мир по-иному и по-иному отражали его в своем искусстве. Что же, эпохи не могут понять друг друга? Но почему же все-таки волнует нас и трогает скифское искусство, равно как и искусство других далеких эпох, прошедших времен?

Обаяние старины, всегда имевшее такую силу над людьми? Уже иные ассирийские цари собирали древности. Но, конечно, не только и даже не столько одно обаяние. Наверное, в первую очередь потому, что подлинное искусство тем и отличается от сиюминутных поделок, что говорит не только с современниками, но и с потомками, что заряда его информации, чисто художественных достоинств хватает больше, чем на одну эпоху. Каждое поколение вносит что-то свое в его восприятие и понимание и теряет что-то из восприятия его современников.

А искусство продолжает жить. Даже если оно выходит из моды, оказывается в забвении, теряет созвучность новой эпохе,— это не навсегда. Вкусы и моды меняются, эпохи тоже. Достаточно вспомнить, сколько художников, еще вчера казавшихся безнадежно устаревшими, сегодня вновь оказались и современными, и «созвучными».

Золотой олень, найденный в кургане у станицы Костромской на Северном Кавказе, в VI веке до н. э. служил украшением щита скифского аристократа. Что именно значил он для своего владельца, мы можем только догадываться. Сейчас он кажется нам воплощением стремительного и безоглядного движения, воплощением столь близкой и понятной идеи. А может быть, завтра на него, будут глядеть равнодушно, находить изъяны, которых мы не видим? Не исключено. Но тогда послезавтра или послепослезавтра оленем снова начнут восхищаться, правда, может быть, не тем, чем восхищаемся мы сегодня.

Потому что связь времен, пусть прерывистая и непрямолинейная» все же существует. И искусство, разумеется, настоящее искусство, является одной из связующих нитей.

Автор: А. Хазанов.