Перед психологами эти проблемы встали в семидесятых годах уже прошлого века. Бурная жизнь современного мира дает достаточно оснований для осмысления справедливости, несправедливости и того, как реагируют на них люди. Известно, что в годы фашизма многие немцы либо отрицали факты массовых убийств, либо же верили в то, что евреи, которых посылали в лагеря смерти, того заслуживали. Однако опросы, проводившиеся в те годы в США, показали, что и американцы в определенной степени придерживались сходных оценок, хотя и не подвергались диктующей такую оценку пропагандистской обработке. Нацисты преследовали евреев; во многих американцах это породило не сочувствие к жертвам, а определенный рост антисемитизма. Как сказал В. Тендряков: «Давно замечено — победители подражают побежденному врагу».

Социологи отмечали сходные реакции американцев на сообщения о жестокости своих солдат в годы вьетнамской войны: их соотечественники, не считаясь с логикой, полагали, что, «во-первых, этого не может быть, а, во-вторых, вьетнамцы этого заслуживают». Американские исследователи отмечают подобную же тенденцию в отношении к бездомным, иммигрантам, безработным: их страдания преувеличены, и они сами во всем виноваты, считают многие представители среднего класса.

Даже в самых непредсказуемых, случайных по своей природе бедах часто обвиняются их жертвы. Например, рождение больного ребенка куда чаще объясняется пороками родителей, чем это оправдывается статистикой. Известно, что склонность обвинять жертву только усиливается с увеличением ее страданий, особенно если они имеют эмоционально тревожащий, этически недопустимый характер — например, в случаях зверских изнасилований. Массовое сознание склонно тут рассуждать, порой отрицая очевидные реальности, подобно друзьям Иова: раз человека настигло несчастье, значит, он сам в нем виноват.

Вера в справедливый мир — так назвал этот феномен американский психолог М. Лернер. В одной из его работ испытуемые наблюдали опыты, которые проводились с другим человеком: студент, «не справившийся с заданием», подвергался ударам тока, очевидно болезненным (на самом деле, конечно, эти реакции разыгрывались). В одной группе «наблюдатели» могли по своему усмотрению заменить наказания током на какие-то вознаграждения, и все они воспользовались такой возможностью. Другой же она не была предоставлена, а жертва «обучения» продолжала страдать на их глазах. После «урока» и та и другая группы высказывались о характере, взглядах и способностях «ученика». Те, кто смог облегчить участь жертвы, отнеслись к ней лучше и описали более благоприятно, чем те, кто был бессилен ей помочь. Последние, продемонстрировали довольно резкую антипатию к жертве эксперимента, как будто она действительно заслуживала свою судьбу.

Подобная же тенденция существует и в более приятной сфере удач, выигрышей, счастливых случаев. Есть эксперименты, которые показывают, что отношение к человеку, его усилиям улучшается, если его рисунок или рассказ получил премию в разыгрывавшейся на глазах у испытуемых случайной лотерее. Да и самого себя нетрудно поймать на том, что, скажем, крупный выигрыш в спортлото вызывает уважение к выигравшему, хотя, естественно, умом мы понимаем, что это никак не связано с его личностью или интуицией.

Говорят, Наполеон, назначая полководца, первым делом спрашивал, везуч ли он. В обыденном сознании везение — чаще всего стабильное свойство человека, подобно росту или интеллекту. В смешном фильме «Невезучий» эта линия доведена до абсурда. Чтобы найти дочь своего начальника, известную своей невезучестью, психолог отбирает самого невезучего сотрудника. Тестовая ситуация состоит в том, что один из десятка стульев в комнате ломаный. Настоящий невезучий сядет именно на этот стул. Отобранный таким образом кандидат, претерпевая сказочное невезение, находит, в конце концов, пропавшую дочь, потому что пути всех невезучих сходятся. На живучесть подобных представлений мало влияет современная наука, которая, наоборот, показывает огромную роль вероятностных, непредсказуемых процессов в явлениях самой разной природы.

Но было бы опрометчиво утверждать, что вера в справедливый мир — иллюзия, вовсе не соответствующая реальности. То, что в особых жизненных и экспериментальных ситуациях она не подтверждается, не означает, что она вообще неправомерна. И все же негибкость таких убеждений, приводящая к очевидным ошибкам, противоречиям, отрицанию фактов, — достаточно примитивная особенность здравого смысла. Но главное в другом. Подобная вера ведет к признанию справедливости любого наказания, фактически к оправданию любого проявления силы и власти (вспомним друзей Иова).

Известно, что вера в справедливый мир сильнее у детей, чем у подростков и взрослых. Жан Пиаже рассказывал детям историю, в которой мальчик не послушался маму, а потом нечаянно упал в реку. 86 процентов шестилетних детей решили, что это было прямым наказанием за непослушание. Из двенадцaтилeтниx такой вывод сделали только 34 процента. Другое исследование показало, что четырехлетние дети не сомневаются в справедливости полученного от родителей наказания; среди семилетних лишь некоторые относятся к наказаниям критически, а затем эта тенденция скачкообразно растет.

Разные люди верят в справедливый мир в разной степени. Известно, что вера эта связана с комплексом социальных и личностных характеристик человека. Американские исследования говорят о том, что люди авторитарные, доверчивые и некритичные в справедливый мир верят сильнее. Они считают, что от них зависит многое, но уклоняются от участия в социальных и политических действиях.

Экспериментальные исследования показывают, что вера в справедливый мир, как правило, сопровождается доверием к властям и не сопровождается собственной социальной активностью. В бурной общественной жизни Америки семидесятых годов носители веры в справедливый мир не участвовали, уклоняясь, например, от студенческих движений протеста и не одобряя их.

Вера в справедливость — поистине трагическая для человеческой истории особенность массового сознания. Не она ли объясняет непостижимое отсутствие у столь многих сочувствия к жертвам политических процессов и массовых репрессий тридцатых — пятидесятых годов? Историки склонны рассуждать о «сталинском гипнозе». Гипноз, да, кстати, и психоз, конечно, бывают на свете. Но объяснять так умонастроения миллионов мне кажется не более убедительным, чем объявить эти миллионы зараженными особенной психической болезнью.

Проблема социальной мифологии сталинизма, природа тех иррациональных образований, которые в определенных условиях овладевают массами и приобретают значение политической силы — все это еще долго будет привлекать исследователей, и вряд ли какое-то одно объяснение здесь может оказаться исчерпывающим. Но искать его надо не в необыкновенных способностях человека по фамилии Джугашвили, а в условиях, в которых поверить в эти способности значило увидеть свою жизнь менее страшной, несправедливой и отчужденной. Вера в доброго царя — политическая разновидность веры в справедливый мир — обостряется тогда, когда власть становится особенно жестокой, политика — непонятной, а жизнь — опасной.

Если моего отца или мою жену, друга или соседа, любимца партии или точно такого же мужика, работягу, студента, как я сам,— если их всех убрали из жизни несправедливо, если они ни в чем не виноваты, то ведь, то же самое в любую минуту может случиться со мной! Нет, этого не может быть, они в чем-то виновны, их наказали справедливо, а значит, — меня не накажут, ведь я-то знаю, что ни в чем не виновен. Увы, непредсказуемая жестокость может быть надежным способом вызвать веру в справедливость власти. Складывается чудовищный круг, в котором жестокость власти вызывает доверие народа, а всеобщая вера в справедливость репрессий влечет еще большую их жестокость. Чтобы вырваться из него, раз в него попав, нужны мудрость и мужество. Вспомним еще раз Иова…

Сочувствие, сострадание имеют в своей основе собственный опыт страдания. Этот вывод, хорошо известный нам из классической русской литературы, сегодня получил новый важный аспект. Опыт страдания надо еще уметь осмыслить, понять причины своего страдания и страдания близких людей.

Отказываться от иллюзий сложно и страшно. Жить в условиях мира, воспринимаемого как справедливый, проще, чем реалистически воспринимать его раздробленный, жестокий, непредсказуемый и вместе с тем — на другом уровне, не на уровне личной судьбы — осмысленный характер. Надеяться на всеобщую справедливость Бога или власти проще, чем осознавать личную ответственность за собственную позицию, за то, что происходит в непосредственном окружении каждого из нас, за то многое или немногое, на что мы реально можем влиять.

При этом дополнительные «затраты» на то, чтобы видеть жизнь как она есть, вовсе не должны окупаться. Думать, что более трудная жизнь человека, не разделяющего иллюзий большинства (например, веру в глобальную справедливость), в конце концов будет вознаграждена, что ему «воздается сторицей», — значит впасть в ту же самую ошибку, от которой он хотел бы быть свободен. Мужество и реализм имеют самостоятельную ценность, они не вознаграждаются и не нуждаются в вознаграждении.

Если вера в глобальную справедливость во многом иллюзорна, то мотив справедливости, напротив, совершенно реален. Само его существование бесспорно, оно доказано этическим опытом человеческой истории. По-видимому, наряду с глобальной существует и локальная справедливость, границы применения которой определяются границами эффективного влияния и контроля конкретного человека, границами его реального обмена с другими людьми. Действительные отношения людей друг к другу, а не абстрактное отношение человека к миру — вот та область, где справедливость реальна, где ее установление зависит от любого из нас. Поэтому «справедливость между нами» — не предмет веры, как «справедливость для всех», а объект повседневных забот, размышлений и практических действий.

Вера в глобальную справедливость и мотивы локальной справедливости не настолько независимы друг от друга. Искусство и история дают сотни примеров того, как в желании достичь нереальной всеобщей справедливости осуществлялись акты конкретной личной несправедливости. Друзья Иова в своем желании доказать справедливость Господа были несправедливы к Иову. Сальери отравил Моцарта ради восстановления правды на земле «и выше». Точно такие же, только в сотни и миллионы раз более масштабные, действия осуществляли диктатуры всех времен и народов. Как бы ни представляли себе будущее общество тотальной справедливости Робеспьер и Гитлер, Сталин и Пол Пот, для ее достижения все они одинаково считали себя вправе осуществлять «отдельные» ее нарушения. «Революция, ты научила нас верить в несправедливость добра»,— с горечью поет рок-группа «ДДТ».

Вера в справедливость высших инстанций (родителей, Бога, «доброго царя»), как мы уже говорили, обесценивает собственные возможности устанавливать справедливость. И, наоборот, реализм, неверие в глобальную справедливость и в то, что усилия будут кем-то вознаграждены, стимулируют личную активность, чтобы реально установить справедливые отношения в своем конкретном окружении. Вообще образ справедливого мира неизбежно централизован, он предполагает наличие высшей инстанции, которая осуществляет справедливость независимo отличной воли и усилий конкретных лиц. Идея «справедливости для всех» по логике вещей предполагает разделение общества на мудрых и всесильных субъектов этой справедливости, которым дано ее осуществлять, и рядовых граждан, на долю которых остается вера в идею. Так «справедливость для всех» оборачивается несправедливостью для большинства.

Нравственная атмосфера демократического общества зависит от того, насколько глубоко усвоены его гражданами нормы локальной справедливости. Пронизывающие общество сети обмена — экономического, юридического, коммуникативного, интимного и т. д.— распространяют толкование норм справедливости от человека к человеку, от группы к группе. В нормальных условиях «справедливость между нами» становится нормой жизни многих и не ведет к разочарованию в идеях социального прогресса. Если Бога нет, если власть несправедлива, то это не значит, что «все позволено». Позволено многое, но не то, что нарушает права других людей, равновесие обмена с ними, справедливость взаимоотношений, в конечном итоге — нормы общения. Реализм отличается от романтизма отрицанием веры в глобальную справедливость, но он отличается и от цинизма наличием веры в собственные возможности человека по установлению справедливости в своих делах.

Автор: А. Эткинд.