Два полюса есть в любви земной; олицетворяют их донжуан и монах. Возможно, кто-то скажет, что один из них абсолютно прав, а другой столь же абсолютно заблуждается. Не думаю, что это так: все гораздо сложнее. Разобраться в этом тоже нелегко. И все же попробуем.

Губит ли душу свою донжуан? Возможно; но только в том случае, если «дробит» ее ради многообразия беспредельности, если приносит себя в жертву чистому Ничто. Конечно, по большому счету все сущее тоже приносит себя в жертву этому Ничто, но человеку такой путь заказан, ибо он смертельно греховен.

Но бывает и иначе: человеческая сущность по необходимости ищет свою отторгнутую половину. Тогда этот путь опасен, но единственно возможен для восхождения души; он трагичен, но одаривает полнотой бытия. Опасен же он тем, что можно соскользнуть на путь донжуанствующий. Причем для женщины это опасно вдвойне, ибо женщина по своей природе стоит ближе к Ничто, и его притяжение много сильнее. Оттого женщина реже, чем мужчина, возвращается из этого Ничто…

Наверное, донжуанство — это крайняя форма фетишизма, попытка из деталей разрозненных, случайных, несостыкованных создать цельный образ утерянной половины. Но что же тогда являет собой монашеский аскетизм? Соответствует ли Христову учению отрицание плоти? Разве не дал Христос новую заповедь любви, которую не все могут вместить?

Вот в этом-то и дело — в избранности. Сам Христос это подчеркивал, когда говорил, что в мире много званых, да мало избранных. В сущности, о том же учил и Платон: от любви «простонародной», природной — к любви Божественной, к Афродите Небесной, но не иначе как выполнив долг любви земной, долг рода. С этой точки зрения монашеские ордена, отрицающие плоть, — бесплодное бегство от самого себя. Это не одоление плоти, а, напротив, возведение ее в ранг чего-то чудовищно-неодолимого.

Но ведь в современном «перевернутом» мире люди часто не различают земную любовь и вожделение. Вряд ли можно сомневаться в том, что подобный подход — прямой путь к самому «плоскому» донжуанству. Мы успели забыть исключительно глубокие слова отца Павла Флоренского: «Любовь возможна к лицу, а вожделение — к вещи». То есть мы в таком случае попросту воспринимаем любимого человека как вещь!

Выйти из этой, прямо скажем, оскорбительной для наших близких ситуации, конечно, можно. Например, если суметь перевести любовь из чувственной сферы в сферу христианского познания Бога. По существу, это переосмысленный платонизм с его переходом от чувственной любви к познанию Истины.

Однако все это так и не объясняет сущность любви земной — во всех ее бесчисленных вариациях между двумя полюсами, о которых мы говорили в начале беседы. Наверное, правы те философы (и те влюбленные), которые полагают, что любовь к ближнему вне всякой логики; это опыт выхода из своего замкнутого «я». Флоренский, например, был убежден, что человек должен узреть в ближнем не его облик, но образ Божий и стремиться через него к вечности: «Такая любовь приоткрывает двери горних миров, и тогда веет оттуда прохладою рая…»

Но зачем тогда нужна земная любовь? Для того, чтобы человек начал искать эту Вышнюю любовь и при этом еще соблюдал нормы морали?

У каждого народа — свой моральный кодекс. Он был продиктован опытом здоровой жизни и здравого смысла. Любые формы индивидуальной, романтичной любви вне рода правомочны лишь тогда, когда в обществе есть мощный «родовой фон». Даже если у какого-то народа явлены нравственные вольности, то они, в своей сути и глубине, были вызваны экстремальными условиями, в которых некоторое время этот народ находился. И этот кодекс, который многим представляется нагромождением унылых запретов, соединяет, на мой взгляд — поистине мистически соединяет,— любовь духовную и любовь телесную, чувство монаха и чувство донжуана.

В самом деле: разве не мистично тело, телесность как таковая? Любовь земная начинается с телесности и завершается ею, но уже не прежней, а иной — освященной, пронизанной если не духовными, то душевными импульсами. По сути, каждый духовно-душевный импульс ищет себе основу, которая всегда телесна и отвечает состоянию этого импульса. В телесном же слиянии двух озаренных подлинной любовью выявляется первый истинный опыт андрогинности — того загадочного понятия, о котором мы с вами уже беседовали и к которому неизбежно возвращаемся вновь.

Любовь, если она любовь, не бывает чистой духовностью — но также не бывает и чистой телесностью. Конечно, вопрос этот труден не только для обыденного сознания, но и для философствующего ума. Потому примем утверждение Зинаиды Гиппиус: «Живой человек — есть некая цельность; и он — душетелесен, как его любовь».

При этом важно помнить, что плоть, столь вожделенная для донжуана и столь пренебрегаемая монахом, не является косной и мертвой материей. Плоть изначально одухотворена, нерасторжимо слита с духовностью через душу. Плоть — это духовно организованная материя, материя за пределами нашего разумения. Чтобы двое любящих стали одной плотью, им нужно победить свою плоть — ту, что разделяет наше, изначально андрогинное, существо. Плоть — это призрак, пугающий душу; в любви должна быть побеждена искалеченная, разделенная надвое душа. И тогда мужеженственность, слившись в единое, воспоет осанну великому богу Эросу.

В истинной любви после телесного соития наступает та особая душевная близость, которая поднимает любящих на новую ступень подлинного единения. В свою очередь, этот опыт душевной близости освящает и телесную близость, делая ее радостно-просветленной, намекая на мистическое единство божественной андрогинности. Так что и донжуан, и монах (если, конечно, их образ жизни действительно есть их Путь) должны будут согласиться с тем, что плоть — всегда от плоти Абсолютной, Непостижимой, Единой. В телесном проявлении она несет на себе печать пластичности и переменчивости, а потому она всегда не совпадает сама с собой, всегда лукава и обманчива. Но это лишь потому, что она обособилась от плоти Духа, и смертность ее есть искупление за отпадение от Духа. И плотская любовь взывает к вечному блаженству единоплотия…

Автор: А. Ширялин.