Сергий Радонежский остался в памяти народа благодаря фактически созданному им новому культу — культу Троицы. «Напомним,— писал П. Флоренский,— что Византия не знала этого праздника». Не знала его и вся православная церковь. Сергий придал совершенно новое звучание празднику Пятидесятницы: до Сергия она была в первую очередь праздником Сошествия Святого Духа на апостолов, и лишь через это событие — воспоминанием о Тройне. Игумен Троицкого монастыря стал деятельнейшим проповедником тринитарного догмата. Поучал ли Сергий «от книг» или, подобно Феодосию Печерскому, «духовными словесы» (что гораздо вероятнее), именно в учительском слове он имел возможность выразить и донести до людей свое, личное понимание и переживание Троицы, которое заставило его уйти из мира, сменить боярское платье на рясу инока в одном из медвежьих углов, чтобы начать строить новый мир.

Сергий создал учение о Троице как священном первообразе любви и согласия, которые должны восторжествовать на земле. Судя по всему, троичный культ очень быстро завоевал широкие слои народа, пустил корни в глубинах народного сознания, вступив в сложный контакт с древним славянским праздником наступления лета и почитания растительности. Трансцендентальный смысл культа Троицы шел навстречу чувству солидарности людей друг с другом и с миром природы.

Не случайно, видимо, у русских праздник именовался Троицей, в то время как у украинцев, а отчасти и у белорусов он известен как «зелени святы» («зелены святки»). Причем у белорусов и особенно у украинцев зеленое свято справлялось не так торжественно, как Троица у русских, лишь у последних «троицын день и предшествовавший ему в некоторых местах четверг — семик… стал самым важным народным летним праздником», который «по разнообразию и сложности входивших в него элементов может быть сопоставлен только с масленицей». Показательно также, что в «своем полном виде семицко-троицкий обрядовый комплекс встречался не везде. Граница его распространения идет к югу, начиная (примерно) со Смоленской, Тверской, Ярославской, Костромской, Нижегородской, Казанской губерний, южной части Пермской, причем в западных областях (Смоленская, Брянская) не было хождения с украшенной березкой».

Легко увидеть, что северная граница распространения «полного варианта» праздника в европейской России совпадает в общем и целом (если отбросить крайние западный и восточный регионы) с границами московских земель (исключением, пожалуй, лишь Белоозера), а также земель и княжеств, находившихся под политическим или культурным влиянием Москвы во второй половине XIV — начале XV века или испытавших в это время московскую культурную экспансию (Пермь). Причем крайним северо-восточным форпостом оказывается Пермская земля, в которой распространял христианство современник и единомышленник Сергия Стефан. Хорошо известна икона «Троицы» с «зырянскими надписями», с помощью которой Стефан Пермский разъяснял новой пастве основные положения главного христианского догмата и создание которой отражает, таким образом, его миссионерские заботы. Один из первых храмов Пермской земли был освящен во имя Троицы.

Выпестованный Сергием троичный культ стал действенной социальной идеей, символом и знаменем национального сплочения, учением о переустройстве жизни на новых нравственных началах. Взирая на «святую Троицу», сотрудники Сергия учились побеждать «страх ненавистной розни», учились единожитию и единомыслию. В этом пафос и сущность всей деятельности Сергия. Ведь осуществленная им монастырская общежитийная реформа была ничем иным, как способом и началом осуществления мечты о лучшем мире, устроенном по образцу небесного.

Одушевлявшую его идею Сергий защищал и отстаивал и всей своей практической деятельностью, «с честию и славою многою» выступая послом Москвы, ее союзной и мирной инициативы в других русских княжествах, «благоуветливыми глаголы» склоняя на «вечный мир и любовь» с Дмитрием «свирепого» Олега Рязанского, воздвигая по желанию московских князей монастыри, наконец, принимая самое активное участие в идеологической подготовке Куликовской битвы — крупнейшего события русской истории XIV века, в котором в масштабах всей Руси реализовался социальный и национальный смысл его учения. Согласно одному из центральных литературных памятников Куликовского цикла — «Сказанию о Мамаевом побоище». 18 августа, в день Флора и Лавра, Сергий благословил в своем монастыре князя Дмитрия Ивановича на брань с татарами и отправил с ним двух некогда «великих ратников» и «крепких богатырей» — иноков Александра Пересвета и Андрея Ослябю, прислал Дмитрию напутственное послание на Куликово поле, а после битвы основал обетный княжеский монастырь «на Дубенке».

Каково бы ни было соотношение между «Сказанием» и реальными историческими фактами, данная им оценка деятельности Сергия, я уверен, истинна. Потому, во-первых, что давящее иго Орды поддерживало ненавистную рознь «мира сего», мира русских княжеств. Потому, во-вторых, что в отсутствие на Москве митрополита Сергий оставался самым влиятельным и авторитетным духовным лицом (совсем недавно понуждаемым Дмитрием «въсприяти» митрополичий сан), к которому великий князь мог обратиться за моральной поддержкой в сложившихся чрезвычайных обстоятельствах и благословение которого было необходимо для начала великого общерусского дела. Потому, наконец, что оценка «Сказания» отражала понимание смысла и характера куликовских событий в русском общественном мнении. И, не базируясь, может быть, полностью на фактах эмпирических, эта оценка становилась фактом общественного сознания.

Если даже Сергий не сыграл полностью приписываемой ему роли в идеологической подготовке Куликовской битвы в действительности, то он сыграл ее в глазах современников и потомков.

Исторические факты показывают, на какую благодатную почву упали призывы троицкого игумена к единству и братству людей. Особенно ярко это проявилось в центральном узле той эпохи. Буквально накануне Куликовской сечи один из ее будущих главных героев, князь Владимир Андреевич освящает во имя Троицы соборную церковь в своей удельной столице Серпухове, а князь Дмитрий (по «Сказанию»), одушевляя воинов перед битвой, обращается не только к князьям и боярам, но и к «молодым людям, сынам христианским», «от мала и до велика», то есть к народному всеединству, всех называя братьями.

Дмитрий принимает участие в сражении как рядовой ратник, плоть от плоти русского воинства. Дмитрий скажет: «…Хошу якоже словом, тако и делом, наперед всех и пред всими главу свою положити за свою братию и за вся крестьяны, да и прочии, то видевше, приимуть с усердием дерзновение». Именно в этом поступке и усмотрит позднее — в соответствии со средневековыми представлениями об особой ответственности князя перед Богом за врученную ему землю — причину победы русских архиепископ Ростовский, церковный публицист Вассиан Рыло, ибо Дмитрий «без сомнение скочи в подвиг и напред выеха и в лице став против окаянному разумному волку Мамаю». С точки зрения Вассиана, героизм, проявленный Дмитрием на Куликовом поле, — его главная заслуга перед Богом и перед русским народом навсегда запечатленная в благодарной памяти потомков.

Подробности поведения великого князя в битве на Дону, я думаю, вполне достоверно отображены в «Сказании о Мамаевом побоище» Дмитрий снял с себя нарядную «приволоку» и «всю утварь царскую» и облачился в обычные ратные доспехи. Решив сражаться, он, конечно, должен был снять великокняжеское убранство, которое возложил, по «Сказанию», на своего любимца Михаила Андреевича Бренка (по Киприановской редакции «Сказания», Бренка нашли убитым «в приволоце и в доспехе и в шеломе великого князя и во всей утвари царской», по другим — в приволоке и в шеломе). Сражаться в первых рядах в таком наряде было равносильно самоубийству — взгляды всех врагов обратились бы к вождю русского войска.

Своеобразно интерпретировал поведение и распоряжение Дмитрия Донского на Куликовом поле М. Н. Тихомиров. «Заранее обдуманная предосторожность спасает русское войско от поражения, — писал он. — Под княжеским знаменем в княжеских доспехах на Куликовом поле стоит любимый княжеский боярин Михаил Бренк. Сюда устремляется неодолимый напор татар. Бренк гибнет, но войско знает, что это не решает исхода битвы. Ведь под княжеским стягом погиб не великий князь, а боярин». По этой версии получается, что Дмитрий не «стал» сам под великокняжеским знаменем, в глубине боевых порядков большого полка, потому что считал это место одним из самых опасных (сюда должны были, прежде всего, устремиться татары). Но «великое черное» (или «чермное», то есть красное) знамя московского князя находилось под защитой самого мощного и многочисленного из русских полков.

Предвидеть прорыв татар в тактическую глубину русской обороны Дмитрий, конечно, не мог. Кстати, где-то здесь («назади») и советовали ему находиться во время боя бояре и воеводы. Потому, разумеется, что считали, что так безопаснее. Потому же и Дмитрий поставил здесь своего любимца.

Дмитрий «стал на месте своем, яко един от воин» и слился с сомкнутой стеной русских богатырей и удальцов, готовившихся встретить неистовый натиск Орды. Характерно, что в качестве оружия, с которым Дмитрий «подвижеся» на татар «от великия горести души своеа» и которое видели в его руках в разгар боя «самовидцы», «Сказание» называет не эмблематический княжеский меч, а тяжелую палицу — оружие Ильи Муромца и Василия Буслаева. И этот образ Дмитрия столь же эпичен, сколь и правдив, и прекрасно согласуется с великолепным реалистическим портретом князя, сохраненным Киприановской редакцией: «Беаше же сам крепок зело, мужествен, и телом велик и широк, и плечист и чреват велми, и тяжек собою зело, брадою же и власы черн, взором же дибен зело».

Дмитрий «крепко бился» своей железной палицей бок о бок с теми «молодыми людьми», «сыновьями христианскими», которые в конечном счете бросили самые веские аргументы на весы победы. «Самовидцами» его подвигов были, по Забелинскому списку «Сказания», Юрка-сапожник, Васюк Сухоборец, Сенька Быков, Гридя Хрулец — «черные люди», имена которых очень редко появляются на страницах феодальных хроник и литературных повестей. Лишь (или главным образом) в моменты мощных потрясений общественного организма, приводивших в движение все его слои, возникали они из небытия. Такой момент Русская земля переживала 8 сентября 1380 года. Непривычные к бою, не все они выдержали испытание невиданным кровопролитием. Но именно из них (а также из купцов, «житейских людей»), согласно Киприановской редакции «Сказания», была сформирована та «пешая Русскаа великая рать», о недостатке которой вначале так беспокоился Дмитрий (в других редакциях «Сказания» говорится только о конной рати).

Она стала становым хребтом Дмитриева войска и, вооруженная более мужеством, нежели воинским искусством, в массе своей легла там, где стояла («И ту пешаа Русскаа великая рать, аки древеса, сломишася и, аки сено посечено, лежаху, и видети страшно зело»). Легла, но выполнила свою задачу — погасила, ослабила наступательный порыв татар, истощила их силы, не допустила полного расчленения русских боевых порядков. Недаром «Летописная повесть» говорит, что «христиане» «дерзнули» в этот день «яко велиции ратници».

Не меньший интерес представляет упоминающаяся в «Сказании» фигура разбойника Фомы Кацыбея. Изгой общества, о котором в ином случае было бы известно лишь то, что он пограбил где-либо «гостей» или пойман и казнен за преступления против феодального государства, выступает здесь в качестве одного из «стражей», отправленных Дмитрием в степь, навстречу татарам, «мужества его рати», удостаивается видения и сообщает о нем великому князю (причем последний называет его «другом» и «братом»). Вместе с Юркой-сапожником и его товарищами Фома как бы символизирует общенациональную значимость того, что происходило на Куликовом поле. Их имена лучше всего свидетельствуют о том, что победа на Дону ковалась всенародно.

Вероятно, не все эти люди, представлявшие общественные низы, даже не слышали о Сергии. Еще меньше — знали и понимали общественную сущность введенного им троичного культа. Но, перейдя Дон, чтобы отразить крупнейшее со времен Батыя нашествие Орды, «положить душу свою за друзей своих», они сделали именно то, к чему призывал Сергий, и в один из самых критических моментов русской истории показали, каким глубинным народным чаяниям отвечало Сергиево учение о Троице…

Думаю, что Сергий смог сыграть столь исключительную роль в жизни и судьбах своей страны благодаря специфическим особенностям «культурного лица» эпохи, направленности ее духовного развития, общей для византийско-славянского мира, резко возросшим идеологическим влиянием церкви на общество; иначе говоря, благодаря той сумме духовно-культурных факторов, которую ряд ученых называет «восточно-европейским предвозрождением», «православным возрождением», «церковным восточно-европейским возрождением». Какой из терминов ни предпочесть, важно подчеркнуть средневековую природу такого возрождения, которое и не предполагало, так сказать, перехода к собственно Возрождению в точном, исторически определенном смысле этого слова.

За «православным возрождением» закономерно «последовало Средневековье» — пусть «возрожденное», «Новое Средневековье». Уместно также, как мне кажется, говорить по отношению к этому периоду об апогее Средневековья, которое на Руси, в отличие от Италии, «перешло не в свое отрицание, а в свое изживание» Думаем, что иного пути у Руси и не было. Однако термин «предвозрождение» правильно акцентирует внимание на ряде общих типологических черт в культурном развитии стран Восточной и Западной Европы, в частности Италии, а также связей между этими культурами, обычно оспаривающихся в современной исторической и искусствоведческой науке.

Центральное место в предвозрождении принадлежало, по-видимому, движению исихастов. Своим учением о деификации — обожении, то есть прижизненном реальном общении с Богом (через посредство благодати и праведной жизни) — как главном назначении человека в этом мире, исихазм способствовал высвобождению в личности новых творческих душевных сил, а в обществе в целом — обновлению, переходу к качественно новому этапу культурного развития, важнейшим мировоззренческим сдвигам.

Исихастами были виднейшие деятели и руководители русской церкви, часть рядового белого и особенно черного духовенства и даже, вероятно, миряне. Исихазм сформировал религиозно-философские взгляды самого Сергия и Андрея Рублева — величайших представителей русской духовной культуры XIV—XV веков, во многом определил их как личности. С исихазмом связано (как это ни парадоксально на первый взгляд) распространение монашеского общежития, являвшегося, как известно, одним из центральных пунктов преобразовательной программы Сергия. Согласно Епифанию Премудрому, Сергий получил благословение на введение общежитийной системы от константинопольского патриарха-исихаста Филофея. Поэтому можно без особых натяжек говорить о большой роли исихазма и возглавленного им религиозно-культурного движения в идейной жизни Руси второй половины XIV века. Действенность исихазма заключалась в том, что его апологеты и проповедники, не переставая «спасаться от «мира», «почувствовали себя в силах начать «встречное» движение — в мир, к миру».

Ибо, по словам того же Филофея, возможность деификации «не замалчивать, как некоторые полагают, следует, но проповедовать и побуждать всех становиться причастниками этого Божественного света». «Для общественного сознания в Восточной Европе второй половины XVI в.,— пишет Г. М. Прохоров,— характерно движение монашеских идеалов в общество… Пропасть между монастырем и миром была преодолена… Беглецы от «мира» взяли на себя задачу говорения миру о мире». Так фигура «анахорета-подвижника оказалась не периферийной, но центральной, стержневой в культуре».

Лишь в этой обстановке мог появиться и воздействовать на души современников Сергий. Лишь в этой атмосфере могло родиться повествующее о его патриотической деятельности «Сказание о Мамаевом побоище» — истинное дитя своей эпохи, произведение с четкой и оригинальной исторической концепцией, главными героями которого, помимо Сергия и Дмитрия, не случайно становятся, с одной стороны, находившийся за тридевять земель от Москвы митрополит Киприан, а с другой — троицкий инок-богатырь Александр Пересвет.

Можно заранее предполагать, что Пересвет «Сказания», выезжающий в схиме на единоборство с татарином, в общем историчнее Пересвета «Задонщины», который «поскакивает на борзе кони, а злаченым доспехом посвечивает». Но, несомненно, также, что образ Пересвета в «Сказании» выражает философию истории этого произведения, служит чем-то вроде «замкового камня» в его идейной конструкции. Ведь инок-поединщик — явление едва ли не уникальное в русской, а может быть, и евразийской средневековой литературе и исторической действительности. На поединки обычно выходят предводители войска (Мстислав Тмутараканский, Александр Невский, Тимур, Ричард Львиное Сердце) или богатыри (например, киевлянин-кожемяка из воинов Владимира Святославича). Правда, Пересвет — тоже богатырь. Но в том-то и дело, что одного богатырства, в понимании составителей «Сказания», мало.

Не случайно так гиперболизирован противник «изящного послушника» Сергия — настоящий двойник былинного Идолища поганого («подобен бо бысть древнему Голиафу: пяти сажен высота его, а трех сажен ширина его», «аки гора»; «а промеж очима локоть мерной»). Победить его можно было лишь еще большей силой. Однако из рядов исторически реального войска не мог выехать Илья Муромец. А потому «не идяще никтоже» и из «крепких оружейников» и «ведомых поляниц» Дмитрия — ни Родион Ржевский, ни Карп Александров, ни Петруша Чюриков, ни «нарочитый богатырь» Григорий Капустин. И навстречу «печенегу» «двигнувся ис плъку» истинный герой и властитель, дум времени — монах,— не только обладатель исполинской силы, но и носитель несокрушимого духа (если можно так выразиться, персонифицированная духовность эпохи), в «шеломе архангельского образа», возложенном по повелению Сергия вместо «шелома золоченого».

Разумеется, говоря о роли «восточно-европейского предвозрождения» в общественной мысли и культурной жизни Руси второй половины XIV — начала XV века, нельзя забывать о национальной обусловленности русского культурно-исторического процесса. «Русский исихазм», как хорошо известно, не был идентичен византийскому. И. Ф Мейендорф справедливо отмечал, что византийский исихазм определенно приобрел на русской почве ряд существенно новых черт: русские святые, например, питали меньше склонности к богословскому умозрению, но часто были расположены к своеобразному космическому лиризму, отчасти гуманизируя тем самым мистику исихазма, затем гораздо большим, нежели это было у греков, им виделось социальное значение отшельничества».

Существо деятельности Сергия не сводимо к приверженности исихастским идеям. Таких людей, как Сергий, порождала русская жизнь, ее самые глубинные, самые насущные потребности, ее национальные задачи. Эти задачи Русь решала и на Куликовом поле, решала руками и сердцами людей, далеких от каких-либо религиозно-философских течений.

Автор: В. Плугин.

P. S. Подумалось, что исихазм не утратил своей актуальности и в наши дни, и его практику вполне можно совмещать с разными повседневными занятиями, например, такими как чистка камеры iPhone 11 или еще чем-то в таком роде.