..1661 год. Уже проданы с молотка и имущество Рембрандта и его дом, уже объявлен он несостоятельным должником, и с аристократического Бресгстраат состоялся переезд в скромное жилище на Розенграхт. Истертые серые камни вдоль каналов, веревки, на которых сушит свое латаное-перелатаное белье городская беднота; снова, как и в молодости, низкие потолки и низкие двери, маленькие тесные комнаты. В большей, выходящей на улицу, — магазин. Здесь продают различные художественные изделия — картины, гравюры, рисунки. Здесь хозяева Хендрикье и Титус — нежная любвеобильная Хендрикье, что после смерти Саскии стала судьбой Рембрандта, и белокурый Титус. который так верно и нежно опекает отца. Лавочка приносит не много дохода. Но все же она как-то кормит. И Рембрандт может работать.

…Неподалеку от дома — вал. Старый крепостной вал. Когда взберешься на него, далеко видно окрест, и горизонты становятся другими. Рембрандт немолод. Но он еще полон сил. И горизонт его мыслей высок и светел. Художник уже привык к тому, что к нему редко обращаются с официальными заказами. Что ж! Мир толстосумов и лощеных аристократов, процветавших в «лучшей из республик», ему уже давно ненавистен. Этот жалкий мир тупых и скаредных, затаптывающих пламя великого мятежа, умеющих только копить деньги да заботиться о собственном благополучии.

Он писал портреты своих дальних и близких знакомых — ремесленников, солдат, запечатлевая в их лицах ту искренность и честность много поработавших на своем веку людей, которая ему была дороже всего. Он писал портреты милой, обаятельной и сильной своей Хендрикье, с ее нежными глазами и ласковой улыбкой, верной и мужественной Хендрикье, в чьем облике теперь угадывался оттенок скрытой муки — она болела все чаще и чаще. Писал автопортреты, играл с шестилетней дочкой, размышлял. Пыл сердца и горькие свои раздумья поверил он в «Ассуре, Аммане и Эсфири», затаенные мысли о добре и зле, коварстве и любви, подлости и верности…

Был ли он счастлив! Пожалуй. Самые горькие дни его жизни еще были впереди. Мы не знаем в точности, кто именно передал ему от имени муниципалитета заказ на картину для ратуши. Возможно, что это был доктор Тульп, сохранивший доброе расположение к мастеру (за двадцать семь лет до того Рембрандт написал его в знаменитом «Уроке анатомии»). Одно несомненно: где-то весной 1661 года, вероятно, почти одновременно с Ливенсом и Иордансом, Рембрандт получил неожиданное поручение: создать большое полотно. Правда, отнюдь не из уважения к его таланту, а из-за чрезвычайных обстоятельств, связанных со смертью Флинка. И, быть может, потому, что Рембрандт считался специалистом по ночным сценам, а сцена, которую ему предстояло писать, именно происходила ночью.

Маленькое лирическое отступление: Вообще рисовать ночные сцены очень непросто, для этого нужно незаурядное умение, к тому же не говоря уже о том, что такие сцены также рисуются исключительно ночью. Так что вместо того, чтобы спать и видеть сладкие сны (к слову, интересно к чему снятся конфеты, приснились конфеты вот недавно вкусные такие) Рембрандт часто сидел ночами с кисточкой перед холстом, ища особого ночного вдохновения.

Факт оставался фактом: его разыскали. Даже несмотря на то, что по злой воле ростовщиков и сутяг, обесчещенный в глазах «приличной» публики, вызывавший злобу и недоверие у всех тех, кого не устраивал его светлый дар, он теперь жил на задворках Амстердама, в районе еврейского гетто.

Колебался ли Рембрандт! Трудно сказать. Конечно, у него уже был печальный опыт общения с сильными мира сего, с патрициями и толстосумами, — и теми, кто заседал в совете, и теми, что были помельче, но отнюдь не порядочнее, отнюдь не умнее. История с «Отрядом Банинг Кока», с «Ночным дозором», хотя прошло уже много лет, еще свежа была в его памяти. И потом, черт возьми, не они ли, члены совета, вкупе со многими другими «оскорбленными» кричали на всех углах, что талант Рембрандта угас. Что он исчерпал себя как художник! Не они ли пять лет назад, даже не объяснив причин, вернули ему заказанную для кабинета бургомистра картину, заменив ее картиной Яна Ливенса! Борьба продолжается. Что ж, он еще жив. И он не прочь показать еще раз, на что он способен! Рембрандт принял заказ. И обязался исполнить картину в срок.

Вряд ли Рембрандта привлекала фигура главного действующего лица — хитрого, темного и верткого Цивилиса, который заботился прежде всего о собственном преуспеянии, хотя, несомненно, был человеком решительным и смелым. Но могучий порыв батавских племен, заставивших вздрогнуть гордый Рим, но дух свободы, но отчаянная и неравная борьба с притеснителями — все это немало говорило сердцу Рембрандта. С оружием в руках поднялись батавы, стремясь сокрушить угнетателей. А им вослед поднялись фризы, потом галлы… С оружием в руках отстаивали они свободу, и долго ничего не могли поделать с восставшим народом римские легионы.

Цивилис, в конце концов, сдался римлянам. Но глухое брожение по обоим берегам Рейна продолжалось. И неуютно чувствовали себя римские захватчики в этом уголке державы. Могучий народный порыв — вот что было главным. Передать мятеж душ, пьянящую радость борьбы за правое дело. Передать тот момент, когда это все начинает выявляться, когда сама жизнь потребовала от приглашенных на ночной пир старейшин ответа: с кем они! Против кого они! Предателей не было. Колеблющихся тоже.

В ночном лесу, освещенном факелами, грозно прозвучало бряцание мечей, и суровы были лица. Историческая достоверность! Она в живом биении мысли, в точно угаданных тайнах формы, освещения и тонах.

Полгода пишет свою огромную картину Рембрандт, дав волю фантазии и вдохновению. Полгода неотступно перед его внутренним взором герои рождающегося творения. И Цивилис, грозно вздымающий широкий, короткий меч; и жрец в надвинутом на лоб капюшоне; и сдвинувшие в едином порыве мечи старшины; и старик с остро очерченным профилем, не сводящий глаз с Цивилиса, словно размышляя, стоит ли довериться этому одноглазому воителю, потомку королевского рода, находящемуся на римской службе; и воин, поднявший кубок; и сидящий в самом конце стола лукаво ухмыляющийся старейшина и другие участники ночного сбора.

Римским легионерам в крепости Гостера на Рейне Цивилис скажет, что воюет против Цезаря Вителлия, за выкликнутого солдатами императором Веспасиана. Но здесь он среди своих, здесь ему не надо скрывать, что он поднимает батавов на борьбу против Рима.
…Кто знает, может быть, только что, только минуту назад, обличая жестокосердых врагов, он, призывая к восстанию, изложил хитроумный план захвата римского флота на Рейне, благо там среди матросов и солдат немало соплеменников: кого водворили сюда насильно, кого прельстили деньгами. И напоминал родичам об обидах и притеснениях, что принес на отчие земли римский меч. И взывал к храбрости и воле к борьбе. Сейчас — все это позади. Цивилис уже открылся своим соплеменникам: решительный, суровый, грозный, он принимает от них клятву. И в едином движении душ, в общей ненависти к угнетателям присягают на верность свободе собравшиеся на ночной сбор батавы…

…Рембрандту нелегко. Даже чисто физически непомерна нагрузка. Ему, правда, помогает ученик, единственный из оставшихся у него: старательно трет краски, грунтует холст. Но писать-то он ему доверить не может, тем более, что сам все более и более увлечен своим замыслом.

Как всегда, он драпирует героев в фантастические, порожденные его воображением костюмы. Как всегда, красочен и условен фон, пусть не очень реальный, но зато создающий настроение.

…В глубине — массивные своды храма, стоящего посреди священной рощи, площадка, с которой ведут широкие ступени, два льва сторожевых. Серебристо-серые, серебристо-белые, серебристо-голубоватые тона, таинственность волнующей ночи, и словно дорожка надежды — светлая полоса стола, за которым они пировали, полоса, уходящая вдаль картины. Сверкают обнаженные, как правда, в клятве к возмездию мечи.

…Еще немного, и поднятые мечи будут повернуты против неприятеля, еще немного, и искушенные в воинском искусстве римские легионеры дрогнут и бесславно сдадутся в плен, еще немного, и запылает в огне народной войны весь Рейн. Могучая кисть Рембрандта ломала рамки замыслов посредственностей, думавших лишь о возвеличении собственных особ и дюжинных деяний своих жестоких правителей. Бунтарством и мятежом веяло от полотна. Рембрандт был доволен своей работой.

Но ею оказались недовольны заказчики. Их не устраивает живопись — раскованная и смелая, их не устраивает главный герой с его огромной желто-голубой тиарой и свирепым выражением лица, их не устраивает и композиция. Но прежде всего им чужд сам дух картины. Им нужно что-нибудь более благоприятное, ординарное, гладкое. Им хочется, чтобы на стенах ратуши звучал не гимн искрометному и всепобеждающему Восстанию, а славословие Элите.

Гневная страстность обнаженных клинков тревожно будоражит их нечистую совесть.
— Тут нужно кое-что переделать, — отечески вежливо говорит Рембрандту де Грефф.

Автор: А. Варшавский.