Итак, каждая культура одарена своей особой причастностью Единому и не может существовать без так или иначе выраженной интуиции Целого. Человек в причастности целому находит вечный смысл и своей единой жизни. С живым чувством единого связана и нравственность. Духовно и нравственно одаренный человек просто чувствует себя ответственным за целостность рода, племени, народа, биосферы. А менее одаренные могут привязываться к одаренным, верить им и прислушиваться к словам, которыми создатели и продолжатели духовной культуры выразили свой опыт.

Так до сих пор шло на Земле, у каждой культуры был свой ряд учителей, прикоснувшихся к тайне целого, и своя символика целого. Пока люди жили на месте, по чужим странам не ездили и не было телевизоров и интернета, стародавний порядок был вполне удовлетворительным. Только при крутых сдвигах в системах символов и на границах между культурными мирами возникали конфликты, стягивавшие в один узел религиозные, национальные и социальные неустройства.

Сейчас положение изменилось. Мир стал тесен. Научная цивилизация физически объединила христианский мир с миром ислама, индуистско-буддийской Южной Азией, конфуцианско-буддийским Дальним Востоком, но не дала духовного единства. Накладываясь друг на друга, символы христианства, ислама, буддизма, индуизма зашатались и возникло течение назад, к прошлому, к твердой и неколебимой вере отцов. Однако для действительного выполнения программы надо вернуться к почтовым лошадям, упразднить информацию о заморском житье, расселить жителей городов обратно по деревням. Если же этого не будет, то духовный разброд по религиозным общинам только увеличит социальную напряженность.

Для каждой традиционной культуры традиционно святы одни символы и не святы, ложны другие. Еретиков, учивших о вечности нестандартными словами, сжигали на кострах. Иногда расхождения сводились к одному слову, к букве в самом точном смысле слова, к исправлению описок в Святом писании, к тому, какая молитва более правильная. Но незыблемость священных текстов была так важна для целостности традиционной культуры, что даже исправление описок могло вызвать вспышку фанатизма. Старообрядцы предпочитали сжигать себя, чем признать подмененную святыню.

Это нельзя объяснить невежеством. Павел Александрович Флоренский был гениальным ученым и мыслителем, но попытка утвердить православие, оказавшееся под угрозой, сделала его фанатиком. Он с ненавистью пишет о Рембрандте, о Бахе. Истина, по его глубокому убеждению, может быть правильно познана только в православной догматике, литургии и иконописи.

Фанатизм, по-видимому, рождается на полдороге между совершенно твердым чувством вечности и совершенным отсутствием этого чувства. Кришнамурти, для которого целостность мира раскрывалась каждый миг, не фанатик. И Бертран Рассел с его логическим атомизмом не фанатик. Оба они с иронией относятся к спорам о символах. Но люди со слабым, неустойчивым чувством вечности, то вспыхивающим, то гаснущим, легко становятся фанатиками. Если они в какой-то мере склонны к «жестокому сладострастию», как выразился Достоевский в «Сне смешного человека», то это сладострастие охватывает их и в вере. В каждой общине достаточно потенциальных фанатиков; и когда община чувствует себя под угрозой, когда основания ее духовной жизни шатаются, вспышки фанатизма охватывают массы. Фанатизм — это жестокое сладострастие испуганной веры, недостаточно уверенной в себе самой.

В этом явлении есть элементы болезни, требующей вмешательства врача, но есть и духовный порок, который можно лечить духовным просвещением, укреплением непосредственного чувства целостности и осмысленности бытия по ту сторону всех символов, всех интеллектуальных, нарисованных и изваянных икон. Не отбрасывая ни одной, но пытаясь понять их все.

Автор: Григорий Померанц.